Орудья мрака - [25]

Молодой человек наконец удобно устроился в кресле.

— Благодарю вас, сэр, что разрешили мне остаться подле детей.

— Мальчик мой, неужели я смог бы отослать вас прочь с искалеченным лицом, когда по всему Лондону, кажется, вот-вот вспыхнут пожары! Я был очень рад, что вы пришли к нам. Это, мой мальчик, говорит о доверии, кое я очень ценю. Ваше жилище, я полагаю, не подходит для размещения семьи, а дети не могли оставаться в лавке. Нет, нам нужно притаиться здесь, приглядывать за детьми и беречься пьяных и вояк, что шатаются по улицам. — Господин Чейз заметил тревогу на лице своей дочери. — Бриггс и Фриман пошли за твоей матушкой, моя дорогая, заодно посмотрят, надежно ли спрятано тело бедняги Александра. Я слышал, толпа ворвалась в винную лавку, принадлежавшую какому-то несчастному католику, так что теперь они пьяны и жаждут присвоить что-нибудь еще. Черный был день, и кто знает, что принесет с собой утро.

I.10

Краудер покинул дом, посидев немного с дамами, — пока сквайр развлекал их, анатом хранил молчание. Ему было известно, что нынешняя ситуация в Америке и роль в ней коммодора Уэстермана (несомненно, решающая) широко обсуждаются в обществе, но даже не пытался вникнуть в эту тему. Впрочем, он слышал тон и пыл дискуссии, а потому понял, что коммодора в семье любят и ждут.

Краудер устремил свое внимание на портрет, висевший справа от камина. Коммодор показался ему слишком молодым и гнетуще бодрым. Он задумался, почему госпожа Уэстерман повесила эту картину здесь, в гостевом салоне, а не в той комнате, где проводила за делами большую часть дня. Возможно, ей не хотелось постоянно находиться под присмотром. При свете свечи анатом с легким равнодушием наблюдал за Харриет — смотрел, как она жестикулировала, разговаривая, и как рыжеватый отсвет играл в ее волосах, когда она пылко соглашалась с очередным трюизмом сквайра. Он размышлял, как изменилось бы поведение этой женщины, если бы она знала, что за разговор только что состоялся между ним и Бриджесом. Дружеский прием, оказанный сквайру, внезапно показался анатому чрезвычайной наивностью. Как может она исследовать запутанное убийство, если считает этого человека своим другом? Однако Краудер не станет сдерживать ее. Сквайр разозлил его, тем самым накрепко привязав к лежавшему в конюшне мертвецу.

Краудер удалился рано, сославшись на усталость, которую уже не ощущал; он позволил лошади двигаться ее собственной побежкой и, миновав скромные ворота Кейвли-Парка, легким нажимом шенкеля направил животное в сторону городка. Вечерние сумерки начинали сгущаться, но неохотно, словно стараясь подольше задержать ласковое июньское солнце.

Что чужой человек знает о тайне его имени, анатом понимал лишь настолько, насколько позволял его организм, оправлявшийся от внезапного потрясения. Резкий холод, пронизавший его кости, уже отпустил, но состояние оставалось тревожным. Стена, которую он возвел между собой и прошлым, казалась прочной всего несколько часов назад, а теперь стала шаткой и проницаемой. Это правда, у сквайра нет причин разоблачать его, во всяком случае в настоящий момент, но если Бриджес всю жизнь имеет дело с политикой и тайными сведениями, возможно, в один прекрасный день ему будет важнее выдать Краудера, вместо того чтобы оставить знания при себе. А поскольку анатом решил, что не станет отказываться от расследования и отговаривать от него госпожу Уэстерман, этот прекрасный день может наступить внезапно и очень скоро.

Краудер злился на самого себя. Его безопасное существование вдруг показалось ему притворством. Чувство собственного достоинства он построил на иллюзии. А если вся округа узнает правду, что тогда скажет свет? Станут ли осуждать дам из Кейвли за то, что они принимали его в своем доме? Краудер запахнул плащ так, чтобы прикрыть лицо, и позволил лошади и дальше идти шагом. Возможно, не станут, а если все же осудят, едва ли госпожа Уэстерман обратит на это внимание. А вот ее супруг может рассудить иначе, но хуже всего, если она начнет жалеть Краудера, он не был уверен, сможет ли снести ее жалость. Он снова превратится в ходячий паноптикум. Завидев Краудера на улице, люди начнут тыкать пальцами, рассказывая соседям его историю. Он застыдится, опороченный еще более жуткими россказнями, чем те готические легенды о нем и его огромном ноже, что выдумывают нынче.

Краудер не должен был писать тот труд, однако поверил льстивым речам. Он был горделив — в этом и состояла сложность. Анатом вздохнул и провел рукой по черной гриве лошади, ощутив шершавость волосков. Имя Гэбриела Краудера он взял более двадцати лет назад — с ним анатом путешествовал, учился, совершал сделки, пока оно не стало куда более родным, чем полученное при рождении. После смерти брата, в ту же самую неделю, он натянул на себя это имя, словно новую кожу, и, покинув Англию, отправился в Германию изучать анатомию, — так на тридцатом году жизни он сделал смыслом и основным занятием то, чем порой интересовался в юности. Краудер обошел множество больничных палат в Германии и других странах. Он мог оплатить эту привилегию и поступал именно так, не беспокоясь ни об экзаменационных комиссиях, ни о борьбе за должность в какой-либо больнице. Сначала коллеги по учению пренебрегали Краудером. А как только поняли, что он не угрожает их намерениям в поисках службы, и вовсе потеряли интерес. Краудер был рад этому, чувствуя себя слишком старым и разбитым для их увеселений и дружбы. Потом ученье провело его по многим лекционным залам Европы — он рассматривал кровеносные сосуды рода человеческого, наблюдал, как их вскрывают, и перенимал это искусство, а затем овладевал наукой исследования плоти. Краудер не отличался ни брезгливостью, ни сентиментальностью. Он оказывал услуги своим педагогам, забирая свежие тела казненных из-под городских виселиц (эти трупы затем вскрывали и изучали), а также использовал полученные знания для разработки собственных теорий и исследовательских планов. Его эрудиция завоевала уважение среди преподавателей, пусть даже манеры студента отталкивали их.