Орнитоптера Ротшильда - [55]

Аполлон черный совсем не пленил меня красотой. Капустница, пожалуй, ничем не уступает ему величиной и изяществом. Теперь, кстати, эта прежде обычная белянка стала также редкостью и словно бы вытеснена своими более мелкими и неприхотливыми собратьями. Но я гордился, что в моей коллекции все-таки появился первый представитель семейства парусников (подсемейство парнассневые!). Парнассиус Мнемозина!

Судьба в то лето, очевидно, решила одаривать меня, или мой поиск редких бабочек сделался более настойчивым, изощренным? Почти в те же дни, лишь вернувшись с турбазы домой, я отправился благодатным теплым утром на свою любимую лесную гору в тридцати километрах от города. Гору я любил и знал с детства. Любил за просторный сосновый бор, одевавший ее, за склон, свободный от леса, но обильно заросший словно бы вечно цветущими травами, за отменных зябликов, — знатоки птичьего пения поймут меня, — что водились в опушке этого бора, за жуков, изобильно попадавших тут на пнях, на цветах и просто так бегущих меж травяных стеблей. Жуки-усачи, странгалии, лептуры, бронзовки, жужелицы, листоеды, навозники и хрущи, — все жили-были-встречались-попадались тут, и без жуков я не мыслил бы живой прелести этой моей горы. Она всегда словно кипела жизнью, цвела ею, пахла пресным и жидким медом, пыльцой, пергой, нектаром, амброзией — дыханием молодого и как бы вечного лета, вечного счастья.

Я бывал на горе всякий год, и каждый раз она одаривала меня чем-то, от высыпков ранних маслят с хвоинками на суховато-липких шляпках до первых крепких груздков, горстей черники, чем еще… Просто видом и чутью своего лесного и словно всегда радостного рая. Я любил эту гору. И, когда добрался до нее снова, тотчас обнаружил с десяток огромных желтых махаонов, летавших вдоль опушки леса и садившихся на уже отцветающий дрок и ракитник. Поверьте, я совсем не жадничал, когда на выбор поймал трех бабочек: два ярко-соломенно-желтых самца и огромную светло-палевую самку. Бабочки летали тут, как тропические орнитоптеры, и я долго любовался ими.

У меня никогда не было специфической коллекционерской жадности — «нахватать побольше и потом меняться». Никаких обменов я до странности не люблю и всегда ставлю рядом два слова: обмен и обман. Мне думается, они родственны и при каждом обмене какая-то сторона, коль не обе, обманывают друг друга. Пусть я ошибаюсь, но по жизненному опыту знаю, когда менялся, всегда попадал впросак. Но как бы там ни было, второй парусник, вторая редкость украсила мою коллекцию. Я мог уже гордиться. Вернулся почти триумфатором. С гордостью продемонстрировал добычу моей молодой жене, по-моему, не слишком разделявшей странноватое увлечение мужа, главным образом из-за этической и нравственной стороны. «Тебе не жало их убивать? Пусть бы летали…» — «Да ведь они все равно через месяц — два пропадут!» — «Ну, тем более, жаль. Жизнь у них такая короткая». Почему-то тогда я еще не вдумывался в простую мудрость ее слов. Она все на свете жалела, все на свете живое любила любовью простой деревенской девушки, близко стоящей к самой сути природы. Не скажу, чтобы мне было приятно убивать пойманных бабочек, сдавливая пальцами через сачок, как рекомендовал профессор Плавильщиков. Утешался приведенным выше рассуждением: я не хищник, ловлю немного, бабочки у меня сохранятся надолго и тому подобное. Но совесть — моральный, нравственный ли закон внутри нас — все-таки тревожила и даже всегда тревожила. По молодости отмахивался. Бог с ними, с этими законами, когда так хочется собрать полную и, главное, научную коллекцию бабочек Урала. Утешало и то, что я никогда не свирепствовал, пойманную ненужную бабочку тотчас же отпускал: «Лети! Я даже радуюсь вместе с тобой. Лети. Пусть ты хоть вредная капустница, хоть репница. Лети!»

В то до сих пор памятное лето моя коллекция редкостей стала пополняться и еще одним путем. Я обнаружил, что в магазине «Наглядные пособия» продаются уже кем-то пойманные и прекрасно расправленные бабочки. Зачем это делалось? Для демонстрации детям красоты? Может быть.

К тому же и бабочки были великолепные, редких видов.

И не раздумывая долго, я купил там парусника подарилия, которого не мечтал встретить на Среднем Урале. (Написано ведь у Плавильщикова: «Центр. Юг.») А подарилий был нужен мне для полноты собрания. Я купил в магазине две бабочки, присоединил их к коробке с редкостями и, что самое главное, не испытал при этом вышеописанных угрызений.

Любуясь бабочками, я думал, что у меня теперь есть уже почти все редкости, кроме аполлона и тополевого ленточника, и уже есть чем похвастать перед знатоками (о, грешная страсть человеческая!).

Уже писал, что лето выдалось весьма удачное. Стояла ровная благая теплынь. Дни пасмурные чередовались грозами и солнцем, и если б все лето представить в красочном изображении (странное желание, постоянно преследующее меня с детства), то я написал бы большое и радостное полотно из ясных розовых, желтых, серых, сиреневых, густолиловых и снова нежно-голубых, золотистых, оранжевых и винно-красных тонов. Вполне возможно, такие мозаики родили в тот год окраски летних небес. Я люблю лето, как люблю и все времена года, но его поэзия схватывается труднее, Она тоньше, она не лежит на поверхности, а скрыта как бы в глубине и в вышине, и только (хорошо писалось в старину)