Орлята - [65]

Что же ом мог сказать ей, кроме того, что она стала ему еще дороже?

Они шли улицей Карла Маркса. Ее сады, окутанные морозным узором, словно тонули в цвету, а широкая мостовая, покрытая ослепительно сверкавшим на солнце снегом, походила бы на мраморную, если бы не трамвайная линия, черневшая посредине.

Они шли по этой чудесной улице и беспричинно улыбались друг другу. Нет, напрасно роптала на свою судьбу Хаджар. Вряд ли кто испытал такое счастье, как она.

— Как хорошо, что ты приехал сегодня! Ведь завтра я уезжаю, — добавила она, застенчиво поглаживая шершавый рукав его шинели.

Наиль спросил, кто из друзей еще в Казани.

— Из наших одна Мунира. Хафиз и Ляля уже в армии.

— Ляля? — удивился Наиль.

— Да. И угадай — кем?

Наиль, конечно, не угадал, и, гордая за свою подругу, Хаджар рада была ошеломить его.

Незаметно они дошли до госпиталя, и девушка с некоторым замешательством пояснила, что должна ненадолго покинуть Наиля, ей нужно зайти попрощаться с ее ранеными.

— Конечно, — горячо откликнулся Наиль. — Я подожду тебя в вестибюле.

В глазах Хаджар вспыхнули радостные огоньки, но тут же и погасли. Она вспомнила, что у Наиля больна мать, и тихо сказала, что ему надо идти домой, к матери.

— Я обещал маме, что приду с тобой.

Лицо Хаджар покрылось краской. Она очень мало знала мать Наиля, была у них всего один раз, и то по поручению школы. Правда, когда Хаджар узнала о ее болезни, ей не раз приходило в голову, что не мешало бы пойти и помочь этой больной женщине. Но природная застенчивость и боязнь злых языков, того, что ее внимание может быть неправильно истолковано, помешали ей. Хаджар и сейчас стеснялась идти к ним, хотя война многое изменила в людских отношениях.

В вестибюле госпиталя Хаджар сняла шубку, накинула белый халат и, улыбнувшись Наилю, быстро взбежала наверх.

Старушка гардеробщица, спросив у Наиля, кем он приходится девушке, и узнав, что братом, — Наиль не решился сказать правду, — принялась расхваливать Хаджар.

— Уж такая жалостливая твоя сестрёнка, — говорила она, качая головой. — Родная мать так не жалеет своих детей, как она раненых жалеет.

Что может быть приятнее, чем услышанное хорошее слово о любимом человеке? Наиля словно щедро одарили.

Хаджар задержалась довольно долго. Уже досыта наговорилась словоохотливая старушка, уже Наиль изучил все плакаты, висевшие на стене. Наконец на лестнице показалась Хаджар. Спускалась она неуверенно — слезы мешали ей видеть ступеньки. Наиль воздержался от вопросов, ему и так все было ясно…

А вечером, посидев у матери Наиля, они зашли к Мунире. Она только что пришла из института. Срок учебы им сильно сжали. Занятия в институте кончались поздно.

Мунира была одна. Суфия-ханум теперь работала день и ночь. Расспрашивая, когда Наиль приехал, на сколько, куда едет дальше, она в то же время быстро накрывала на стол.

Наиль не видел Муниру больше полугода. Она сильно изменилась: похудела, глаза стали еще больше. В квартире было прохладно. На Мунире меховая телогрейка и валенки, но и этот наряд не мог изменить обычного впечатления от ее фигуры и движений — впечатления природного изящества.

— Наиль, а тебе к лицу военная форма. Да еще в очках. Совсем штабной офицер, — пошутила Мунира, ставя перед ним чай.

— Не смейся, Мунира! Мне еще много надо, чтобы стать военным.

Мунире стало грустно. Завтра еще двое товарищей уедут, и от их дружного кружка никого не останется. Она думала, что первой уйдет на фронт, если начнется война. Но война идет, все подруги и друзья разъезжаются, а ей еще сидеть и сидеть в Казани. Эта мысль сверлила сердце, а отсутствие писем от Галима усиливало тоску.

Словно угадывая ее мысли, Наиль спросил:

— Есть вести от Галима?

— Нет! — вздохнула Мунира. — С начала войны ни одного письма.

— А родителям? Тоже не пишет?

— Нет. Вчера встретила Саджиду-апа. Она очень горюет. Говорит, был бы жив, написал хотя бы строчку.

— Не верю я в гибель Галима, — в раздумье покачал головой Наиль.

Мунира молчала, опустив глаза, и что-то уж очень старательно мешала чай в стакане. Потом резким движением поднялась и пересела к роялю, очутившись спиной к друзьям. Медленно, будто преодолевая что- то, возникли звуки проникающей в душу мелодии. Это не была жалоба. Скорее внутренняя борьба. И вдруг, сменив ритм, Мунира вполголоса запела:

Тоскливо мне. День без тебя — не в счет.

И пусть не улыбаются друзья:

Кто любит всей душою, только тот

Томится без любимой так, как я…

Наиль слушал, облокотись на крышку рояля.

Когда Наиль и Хаджар собрались уходить, Мунира достала из шифоньерки две пары белых рукавичек.

— Мы с мамой вязали это фронтовикам. По городу проходит сбор теплых вещей для армии. А так как вы оба уезжаете завтра на фронт, я дарю их вам. Пусть, как говорят старые люди, износятся на ваших теплых руках. Возвращайтесь живыми-здоровыми!

Распростившись с друзьями, она позвонила матери. Узнав, что Суфия-ханум будет дома только к утру, Мунира, не в силах оставаться наедине со своей тоской, решила пойти ночевать к Тане.

Падал снег. На улицах стояла тишина, шаркали деревянные лопаты дворников. Между тротуарами и мостовой выросли высокие снежные сугробы. Как весело было в такие вечера идти дружной школьной семьей! Беззаботный смех, задорные шутки, споры, разрешаемые снежками… Потом мысли Муниры унеслись к тем дням, когда она впервые переступила порог института. Все было ново и интересно в аудиториях института: профессора в белых шапочках, кафедра на возвышении, напоминающем сцену, стулья с откидными столиками на спинках, вместо казавшихся теперь такими детскими школьных парт. Идя на первую лекцию, Мунира приготовилась подробно записать все, о чем будет говорить профессор. Но лекция кончилась, а тетрадь осталась чистой. Широта знаний, увлекательная, свободно льющаяся речь лектора так поразили и захватили Муниру, что она забыла обо всем на свете.