Орлы и ангелы - [43]

Разумеется, при этом я все-таки понимаю, куда мы едем. В город, порой позволявший мне чувствовать себя относительно живым человеком, и происходило это в те бесстыдно ленивые послеполуденные часы, когда все тамошние дома кажутся склепами, а их обитатели — привидениями. Когда ноги сами чуют под неровностями мостовой многовековой погост, только по которому мы на самом деле и ходим. Может быть, и мое возвращение в Вену, осуществляемое именно сейчас, подчинено железной кладбищенской логике.

Тьма за окном приобретает все более южно-немецкий оттенок. Все реже и разрозненней мелькают за деревьями огни, и уж совсем не часто привлекает к себе внимание целая деревня с фонарями, выстроившимися вдоль улицы. Значительные участки пути не освещены вовсе, людей и машины как ветром сдуло.

Вдали различные оттенки одного и того же черного цвета разворачиваются своего рода панорамой: черным-черна гряда холмов, иссиня-черно ночное небо. Именно здесь мы и ехали с Джесси, только по другой полосе и в противоположном направлении. Гряда холмов располагалась тогда справа от нас, а не, как сейчас, слева. Сейчас, если взгляну на холмы, я вижу на их фоне словно бы вырезанный ножницами профиль Клары, а тогда я сам сидел за рулем и видел Джесси в профиль лишь краем глаза. Трудно поверить, что это те же холмы, то же ночное небо и ничто не изменилось, только женский профиль уже не принадлежит Джесси. Тогда я чувствовал себя в начале чего-то, сейчас — в конце или даже оставив уже и его несколько позади, я сижу в машине, как театрал, решивший по окончании спектакля еще малость понежиться в кресле и с изумлением обнаруживший, что действие продолжается и при опущенном занавесе, обнаруживший, что на самом деле не прекращается вообще ничто. Но какая разница, если ты все равно бессилен разогнать холмы, как стадо коров, сдвинуть с места лес, стоящий, как стоял, на краю дороги, одетый в один и тот же наряд на свадьбу и на похороны, — ты все равно бессилен.

Радио у нас теперь выключено, мы стараемся дышать тихо. Лица наши полуосвещены мерцанием на приборном щитке. Снаружи нас обнимает и окружает тьма. Мы с Кларой находимся в капсуле, проносясь по враждебному — хотя бы потому, что ему и не вздумается меняться, — миру.

Меня всегда интересовало, говорит Клара в Нюрнберге, почему это люди выбирают своим ремеслом юриспруденцию.

От скуки я уже некоторое время прикидываю, о чем она думает сейчас, когда сидит за баранкой, оцепенело уставившись на пустынную автостраду, прикидываю, чем наполнена ее голова — словами? звуками? красками? — или в ее мозгу глухо и равномерно шумит, как в морской раковине.

Спрашиваю у тебя об этом, говорит она, просто потому, что ты единственный юрист, с которым я знакома.

Мой случай нетипичный, отвечаю. Я выбрал факультет методом от противного. Потому что юристом мог представить себя лишь в самую последнюю очередь.

А чего ради, спрашивает она.

Решил, что так смогу использовать свой единственный шанс.

И оказался прав?

Видишь ли, отвечаю. Поскольку я два раза остался на второй год в школе, а потом сдал выпускные экзамены буквально чудом, мысль о юридическом факультете была просто-напросто смехотворной. Вот я и решил попробовать — шутки ради.

Держит обе руки на баранке, смотрит строго вперед. Парик лежит на приступке ветрового стекла, как дохлая черная кошка.

И вот однажды, говорю я, земельный министр юстиции вручает мне диплом лучшего выпускника факультета в том году. Шутки кончились, пришла пора смеяться. Вот я и рассмеялся ему в лицо, а он посмеялся в ответ, похлопал меня по плечу и вторично пожал мне руку.

Так ты был классным парнем, говорит она.

Да нет, ты не понимаешь. По окончании школы я все еще был толстяком, носил длинные волосы, и прыщи у меня на спине были размером с черепашье яйцо.

Черепахи бывают разные, маленькие и гигантские, замечает она.

Вот именно, говорю. Я прошел у кожника курс химиотерапии, волосы мне состригли в бундесвере, а после упражнений на плацу я сбросил ровно половину веса. Я бы показал тебе снимки «до» и «после», если бы они у меня были.

Без надобности, говорит. Я одного такого знаю.

И что он сейчас поделывает, спрашиваю.

По-прежнему толст и прыщав, а при этом у него красавица-жена и ребенок, и он очень счастлив.

Что ты хочешь этим сказать?

Обходит этот вопрос с такой же лихостью, как в те же секунды обходит на трассе грузовик.

Слушай, а мысль о справедливости тебя никогда не посещала, спрашивает.

Нет, говорю.

Об истинном и ложном?

Нет.

О добре и зле?

Нет.

И что, все юристы такие, как ты?

Да.

На следующей парковке выпускаем пса, он сразу же скрывается во тьме, и я слышу, как жидкое дерьмо из его кишечника под напором газов хлещет в сухую траву. Хожу туда-сюда, чтобы размять ноги, закуриваю, смотрю на созвездие Кассиопеи, раскинувшееся по небу большой буквой М. М — как «Макс». Клара вышла из машины, встала у открытой пассажирской двери и переодевается за нею: на смену юбке и высоким сапогам приходят джинсы и кроссовки.

Слева от нас, над самой линией горизонта, ночная тьма начинает выцветать, как поношенные джинсы. Клара, тоже заметив это, принимается ерзать на сиденье. Пока она сидит рядом со мной, без наушников и микрофона на шнуре, я замечаю, какая она, собственно говоря, молодая. Даже моложе Джесси — вот именно, Джесси, — та была пятью годами старше. Ее руки на руле кажутся крошечными, и на какое-то мгновение меня посещает пугающая мысль о том, что человек с такими маленькими руками едва ли способен выжить в этом мире.