Орлий клёкот. Книга 3 и 4 - [17]

Кошма после каждой ночевки убывала, но не настолько, чтобы не оставаться теплой подстилкой.

Прокоротал Абдумейирим ночь. Как ни тихо было вокруг, не спал он крепко: робость подкралась вместе с темнотой и не отступала до самого рассвета. С отцом было покойней. Вдвоем все же. Согревала душа душу.

Пока он молился, а потом, подогрев воду, позавтракал толокном, совсем стало светло, а небо, хмурившееся весь вчерашний день, почти совершенно очистилось, но остатки туч не кучились в фантастические белобокие копны, а растянулись по небу легкой кисеей, очень напоминающей морозный узор на стекле, отчего небо казалось хотя и прозрачно-высоким, но не празднично-синим и бездонным, а серо-настороженным.

«— О, Аллах!» — с тоской выдавил Абдумейирим, вполне понимая, чем обернется через несколько часов этот кисейно-серый рассвет.

Увы, Абдумейирим ошибся. Время шло к обеду, а солнце продолжало светить смягченным узорчатой кисеею светом, отчего снег не полыхал искрами, а поблескивал начищенным серебром и глаза, поэтому, не уставали. Можно смотреть не только под ноги, надвинув цветастую чалму как можно ниже на глаза, но можно любоваться и горами.

Нет, любоваться, не то слово. Горы были чем-то непонятным для Абдумейирима, они влекли его к себе пугающе-властно, и хотя их кишлак лепился к горам, и видел Абдумейирим горы каждодневно, но лишь выдавалось свободное время, он сразу же убегал в какое-либо ущелье или карабкался вверх, чтобы потом с горы смотреть на малюсенькие квадратики домов и на людей, похожих на снующих жучков; но особенно нравился ему один потаенный, очень узкий и глубокий расщелок, из которого даже в самый ясный день виделись на небе звезды и даже луна; а когда, пугая его до полусмерти, взлетали с карканьем из своих неведомых среди скал гнезд вороны, он замирал от непонятной восторженности, наступавшей вслед за испугом. А если он забирался на свой любимый утес, с которого было видно далеко окрест, он забывал время, забывал обо всем на свете, видел только хмурые скалы, где-то похожие на сказочные замки, где-то на громадные наконечники копий воинов-великанов, которых пленила гранитная твердь, и воинам удалось лишь пробиться сквозь нее копьями и верхами шлемов — за те потерянные без дела часы, как считал хозяин-бек, доставалось Абдумейириму крепко, но не очень долго оставался в памяти такой урок, горы его манили, побеждая страх перед наказанием. Когда же первый раз отец повел его вот по этой тропе, Абдумейирим заработал увесистый подзатыльник, ибо, засмотревшись на горы, чуть было не соскользнул с узкого карниза в глубокую пропасть. Но со временем простое любопытство и неосознанная созерцательность уступили место пытливому изучению гор, и теперь Абдумейирим знал горы так же хорошо, как свой двор. В эту же пору года, когда снег еще не сошел, здесь он проходил впервые, поэтому так цеплялись и взгляд его, и память за отличия от осеннего и летнего ландшафта. А мягкое солнце как бы поощряло: смотри не щурясь, во все глаза смотри и запоминай. Словно предвидело, что пригодится ему все это на будущее.

Бодро шагал Абдумейирим по только ему известной тропе, и хотя она была укрыта толстенным снегом, ни разу он не сбился и точно вышел к узкому, километровой длины, пролому в горе, единственному месту, по которому можно пройти, минуя обжитые путниками перевалы. Этот пролом и являлся главным секретом их семьи и передавался от отца к сыну. Страшным был пролом, не ровный, а кривоколенный, идешь по нему и все время впереди тебе видится тупик. Вот-вот, кажется, упрешься лбом в высоченную скалу, но когда подойдешь к ней, откроется поворот, который тоже воспринимается тупиком — и так весь километр. Здесь, перед этим проломом, отец всегда совершал намаз. Долгий намаз.

Абдумейирим тоже остановился, собираясь развязать пояс-платок и расстелить его молитвенным ковриком (путнику по шариату дозволительно пользоваться бельвоком), но он заколебался: слишком много пухлых языков висело и на правом и на левом ребре пролома, местами они даже дотягивались друг до друга, образуя толстенную, толще камышитовой, крышу. Они, эти языки, обласканные уже солнцем, потяжелели и могли в любой момент рухнуть. К тому же, на небо все гуще налипали перья, оно начинало хмуриться, а это явный предвестник ветра, который, по расчетам путника, давно уже должен бы начаться, только по неведомой ему причине запаздывал. А если застанет ветер в проломе, считай, конец. Не убежишь от обвала, не прокатишься с ним вниз, распластавшись на снегу, здесь все трагичней: хлопнет по голове многотонный ломоть, а потом еще сверху привалит, жди потом, когда все это растает. В самый разгар лета они с отцом здесь проходили, а снег все равно хрустел под ногами.

Провел Абдумейирим лодочкой ладоней по лицу и бороде, благословляясь у Аллаха, и шагнул в задавленную гранитом снежную узость. Хотелось припуститься, чтобы поскорей миновать нависшую над головой стройность, но он наоборот шагал расчетливей, чем прежде, боялся даже дышать полной грудью. Ни чихнуть, ни кашлянуть нельзя. Малейшее колебание воздуха, если оно дотянется до пухлых карнизов, может стать роковым.