Орленев - [14]

Орленев был на положении запасного и плохо подготовленного

игрока, которого держат в резерве на случай крайней необходи¬

мости; в Риге он был постоянно занят в репертуаре. Роли ему по¬

ручали современные, например в модной, написанной за год до

того драме Южина Сумбатова «Арказановы», и классические —

в шиллеровских «Разбойниках» и в пьесах Островского; он на¬

конец сыграл Буланова в «Лесе» — правда, «Рижский вестник»

в этом случае был не так щедр7. Он втянулся в новый для него

ритм непрерывных репетиций и по крайней мере двух премьер

в неделю и даже почувствовал вкус к этой неутихающей гонке,

но его тайные душевные струны задела только одна роль, которую

я уже называл,— Юродивого в «Дмитрии Самозванце и Василии

Шуйском». Эта драматическая хроника, продолжавшая пушкин¬

скую традицию («Я беру форму «Бориса Годунова»,—писал Ос¬

тровский Бурдину), очень заинтересовала Орленева, хотя в его

роли было всего несколько слов (в мемуарах актера почему-то

сказано, что роль эта бессловесная).

Как и в пушкинском «Борисе Годунове», Юродивый у Остров¬

ского по праву своего безумия обладает неограниченной свободой,

той независимостью, которую в обществе, где даже властолюбца

Бориса называли «рабоцарем» (имея в виду не только его худо¬

родство, но и отношения с боярством), можно считать наивыс¬

шим преимуществом. Детская простосердечность в условиях

смуты и политических интриг в Московском государстве начала

XVII века сама по себе была дерзостью, только не всегда пресле¬

дуемой законом («Он простенький, с него взыскать нельзя»). Но

так ли наивен Юродивый у Островского? Слова его темны, речь

полна загадок, но ведь гнет он в одну сторону; шут и безумец, он

выступает как рупор автора, выражая его историческую концеп¬

цию. Я не знаю, понимал ли тогда Орленев во всем объеме значе¬

ние этой роли, скорее всего, не понимал, но ее многоплановость,

ее скрытую рассудительность он почувствовал. К тому же это был

первый портрет одержимого человека в его большом цикле «боль¬

ных людей», и он использовал для него свои наблюдения над

братом Александром. Поначалу он не решался обратиться к та¬

кой натуре, ее доступность казалась ему кощунственной; потом,

когда преследовавшие его образы семейной драмы выплеснулись

наружу, он испытал даже облегчение.

Из смутного призвания театр стал профессией Орленева.

Вместо вологодских двадцати пяти рублей оп теперь получал со¬

рок, но быт его не наладился, напротив, стал хуже. Антреприза

Бабикова прогорала, и он платил неаккуратно, иногда после спек¬

такля приносил актерам гривенник на еду, а иногда не приносил.

И надо было как-то изворачиваться. Быт Орленева так и не нала¬

дится и во все последующие годы его кочевья. «Жил я всегда

нуждаясь, но не унывал»,— напишет он много лет спустя, вспо¬

миная первые актерские сезоны. Я бы даже сказал, что вечная

нужда выработала у него рефлекс веселой беспечности, хотя

у него бывали и приступы депрессии. Знакомясь с рассказами

Орленева о самом себе в те ранние годы, улавливаешь один об¬

щий мотив. Как ни туго складываются обстоятельства, он легко

находит выход — пусть не самый благовидный, но обязательно

остроумный, в духе старой плутовской комедии. Игра со сцены

переносится в план жизни, меняются города, повторяется си¬

туация.

В одном случае Орленев и его друзья живут припеваючи в гос¬

тинице в кредит, пока не обнаруживается их несостоятельность.

Тогда в разгар зимы перестают отапливать их номера. Молодые

люди пускаются на хитрость. Орленев, как это полагается в пье¬

сах Лопе де Вега, для отвода глаз любезничает со служанками,

его товарищи крадут дрова и выигрывают несколько благополуч¬

ных дней. Потом по неосторожности они попадаются с поличным

и тоже не теряются: по ночам в номерах ломают доски из-под

матрасов и полки из шкафов и жгут их в печках. Их изобрета¬

тельность неистощима, и доведенный до отчаяния хозяин в конце

концов прощает им долги и даже дает деньги на переезд — с од¬

ним условием, чтобы они поселились в гостинице его ближай¬

шего соседа и злейшего конкурента. В другом случае, издержав¬

шись и задолжав квартирным хозяевам, Орленев и его товарищи

придумывают такую инсценировку: они пишут записку, где про¬

сят никого не винить в их смерти, а сами преспокойно через окно

сматываются с вещами в неизвестном направлении. Хозяева, поч¬

тенные старички, в отчаянии: групповое самоубийство! Полиция

их успокаивает — просто обман! Хроника жизни Орленева в годы

его службы в провинции полна таких мистификаций. Он любил

рассказывать эти истории, не боясь их приукрашивать, и у каж¬