Орлеанская девственница - [15]

Траян, прославленный еще до гроба,

И Сципион, чья пламенная власть

Преодолела Карфаген и страсть.

Мы видим в этом пекле Цицерона,

Гомера и премудрого Платона.

За истину принявший смерть Сократ,

Солон к Аристид в смоле кипят[56].

Что доблести их, что благодеянья,

Раз умерли они без покаянья!

Но Грибурдон был крайне удивлен,

Когда в большом котле заметил он

Святых и королей, которых ране

Себе примером чтили христиане.

Одним из первых был король Хлодвиг[57].

Я вижу, мой читатель не постиг,

Как может статься, что король великий,

Который в рай открыл дорогу нам,

В аду кромешном оказался сам.

Я признаюеь, бесспорно, случай дикий.

Но объясняю это без труда:

Не может освященная вода

Очистить душу легким омовеньем,

Когда она погибла навсегда.

Хлодвиг же был ходячим преступленьем,

Всех кровожадней слыл он меж людьми;

Не мог очистить и святой Реми

Монарха Франции с душой вампира.

Меж этих гордых властелинов мира,

Блуждавших в сумраке глухих долин,

Был также знаменитый Константин[58].

«Как так? – воскликнул францисканец серый, —

Ужель настолько промысел суров,

Что основатель церкви, всех богов

Языческих преодолевший верой,

Последовал за нами в эту тьму?»

Но Константин ответствовал ему:

«Да, я низвергнул идолов, без счета

Моей рукою капищ сожжено.

Я богу сил кадил куренья, но

О вере истинной моя забота

Была лишь лестницей. По ней взошел

Я на блестящий кесарский престол,

И видел в каждом алтаре ступень я.

Я чтил величье, мощь и наслажденья

И жертвы приносил им вновь и вновь.

Одни интриги, золото и кровь

Мне дали власть; она была непрочной;

Стремясь ее незыблемо вознесть,

Я приказал, чтоб был убит мой тесть.

Жестокий, слабосильный и порочный,

В кровавые утехи погружен,

Отравлен страстью, ревностью сожжен,

Я предал смерти и жену и сына.

Итак, не удивляйся, Грибурдон,

Что пред собою видишь Константина!»

Но тот дивиться каждый миг готов,

Встречая в сумраке ущелий диких

Повсюду казуистов, докторов,

Прелатов, проповедников великих,

Монахов всяческих монастырей,

Духовников различных королей,

Наставников красавиц горделивых,

В земном раю – увы! – таких счастливых!

Вдруг он заметил в рясе двух цветов

Монашка от себя довольно близко,

Так, одного из набожных скотов,

С густою гривой, с ряшкою, как миска,

И, улыбаясь: «Эй, кто ты таков? —

Спросил наш францисканец у монашка. —

Наверное, изрядный озорник!»

Но тень ответила, вздыхая тяжко:

«Увы, я преподобный Доминик».

Услышав это, точно оглушенный,

Наш Грибурдон попятился назад.

Он стал креститься, крайне пораженный.

«Как, – он воскликнул, – вы попали в ад?

Святой апостол, божий собеседник,

Евангелья бесстрашный проповедник,

Ученый муж, которым мир велик,

В вертепе черном, словно еретик!

Коль так – мне жаль мою земную братью,

Обманутую лживой благодатью.

Подумать только: за обедней им

Велят молиться этаким святым!»

Тогда испанец в рясе бело-черной

Унылым голосом сказал в ответ:

«Мне до людских ошибок дела нет.

Их болтовне я не внимаю вздорной.

Несчастные, мы изнываем тут,

А люди нам акафисты поют.

Иному церковь строится до смерти,

А здесь его поджаривают черти.

Другого же осудит целый свет,

А он в раю, где воздыханий нет.

Что до меня, то вечные мученья

Я по заслугам на себя навлек.

На альбигойцев[59] я воздвиг гоненья,

А в мир был послан не для разрушенья,

И вот горю за то, что сам их жег».

О, если б я имел язык железный,

Я б говорил, покуда время есть,

И не успел бы – подвиг бесполезный —

Святых, в аду горящих, перечесть.

Когда сынка Ассизского Франциска

Вся эта публика довольно близко

С судьбою познакомила своей,

Они заговорили без затей.

«Милейший Грибурдон, скорей, не мучай,

Скажи, какой необычайный случай

Подстроил так, что в адские края

Безвременно сошла душа твоя?»

«Извольте, господа, к чему ломаться;

Я расскажу престранный случай мой.

Вы будете, конечно, удивляться,

Но в истине ручаюсь головой:

Не лжет мой рот, засыпанный землей!

Когда еще я не был в этом месте,

Для чести рясы и для вашей чести

Любовный подвиг был исполнен мной,

Какого не запомнит шар земной.

Погонщик мой, соперник содостойный,

Великий муж и доблестный осел,

Погонщик мой, усердный и спокойный,

Мечты Гермафродита превзошел.

И я для самки-чудища все знанья

Собрал и все способности напряг;

И сын Алисы, оценив старанья,

Иоанну дал нам, как доверья знак,

И Девственница, гордость королевства,

Спустя мгновенье потеряла б девство:

Погонщик мой обхватывал ей зад,

Я крепко заключил ее в объятья;

Гермафродит был чрезвычайно рад.

Но тут, не знаю, как и передать, я,

Разверзлась твердь, и вдруг из синевы

(Из царства, где я никогда не буду,

Не будете, друзья мои, и вы)

Спустилось – как не подивиться чуду!

Известное по пребольшим ушам

Животное, с которым Валаам

Беседовал, когда всходил на гору.

Ужаснейший осел явился взору!

Он был оседлан. У луки блестел

Палаш с изображением трех лилий.

Стремительнее ветра он летел

При помощи остроконечных крылий.

Иоанна тут воскликнула: «Хвала

Творцу: я вижу моего осла!»

Услыша эту речь, я содрогнулся.

Крылатый зверь, колени преклоня

И хвост задрав, пред Дюнуа согнулся,

Как будто говоря: «Сядь на меня!»

Садится Дюнуа, и тот взлетает,

Своими побрякушками звеня,

И Дюнуа внезапно на меня,

Мечом размахивая, нападает.

Мой господин, владыка адских сил,