Орлеан - [6]

Смущался я не просто так. В классе сидела Дельфина Руссо в застегнутом на молнию лазурно-голубом халатике. Я был в нее влюблен и вынашивал план на ней жениться. Я так на нее пялился, что она не выдержала и пожаловалась своей лучшей подруге, которая передала мне их разговор. Отныне я не осмеливался даже посмотреть в ее сторону. Эта безответная любовь, заставлявшая меня опускать глаза в пол, когда мы сталкивались на перемене, постепенно выдыхалась и в конце концов испарилась. Как-то утром, после того как меня вызвали к доске отвечать устный счет и я в очередной раз опозорился (никогда не умел считать), она подошла и погладила меня по голове. Я дал ей пощечину.

~~~

Третий класс. Для печали, в отличие от радости, нужна более веская причина; иногда хватало простой коноплянки, севшей на ветку орешника, или луча солнца, раскрасившего в радужные цвета струи фонтана, бившего на лужайке возле нашего дома, чтобы наполнить меня ощущением огромного счастья. Блаженство являлось ко мне само собой, тогда как огорчения, напротив, всегда были связаны с существованием моих родителей и их присутствием на этой земле и в моей жизни.

Я никогда не понимал, какие преимущества дает страдание; я видел в нем только недостатки. Ни один вид человеческой деятельности не требует быть несчастным — за исключением молитвы, которая питается горем. Взять хотя бы художественную литературу: она нуждается в открытости другим и в кислороде; отравленные печалью, мы создаем произведения, от которых веет затхлостью и которые оседают под весом собственной серьезности.

В тот год выпало много снега; почти половину декабря двор был покрыт толстой коркой хрусткого наста, переливающегося голубоватыми бликами, похожими на взбитые белки в десерте «Плавучий остров». Его прямо хотелось съесть. Я злился на прохожих, которые, пока я сидел взаперти в классе, пачкали грязными сапогами незапятнанное таинственное пространство, оставляя за собой глубокие коричневые следы цвета кофе с молоком. Учительница, мадам Леклу, устроила жеребьевку. Мы по очереди тащили из шляпы билеты, на которых были написаны темы уроков. Мне попалось умножение на 8, особенно мной ненавидимое. Я и сегодня считаю его самым трудным. Оно не обладает текучестью, свойственной другим цифрам, и неизменно блокирует мой мозг.

Когда пришла моя очередь отвечать, я совсем растерялся и принялся называть первые пришедшие на ум числа, не имеющие никакого отношения к проклятой таблице. Меня немедленно поставили в угол. Это было мое излюбленное место; наказание каждый раз открывало новые возможности для наблюдений и размышлений. Какая-нибудь трещинка в штукатурке, не сразу замеченная, сулила бесконечные чудеса. Я самым внимательным образом всматривался в нее; вроде бы с прошлого раза она расширилась или во всяком случае изменила очертания. Если в углу, где наказанные избавлялись — как по волшебству — от необходимости слушать нудный урок, появлялся майский жук, или рыжий муравей, или паук, меня охватывало внутреннее ликование. Повернутый сгорбленной спиной к классу, я становился обладателем самого ценного из сокровищ — вселенского одиночества и раскрепощающего ощущения, что я на своем веку никогда ничего не добьюсь. Признание собственной ничтожности доставляло мне неизъяснимую радость. Неудача, ошибка, бездарность, лживость, провал — все это был я; я нашел свое место среди людских толп. Чувство тупика несло мне освобождение; я блаженно парил в окружавшем меня презрении. Я никогда ни с кем не дружил; ни один представитель системы народного просвещения не сказал мне — и никогда не скажет — ни слова похвалы, не отпустит ни единого комплимента. Я целиком принадлежал собственной посредственности, всеми брошенный в этом космосе; меня только терпели — в этом углу, в любом углу; от меня отвернулись и взрослые, и дети.

Непригодный к жизни, сломанный, готовый рухнуть, уничтоженный, я мог совершенно безнаказанно предаваться самым безумным литературным фантазиям. Поскольку мое участие в происходящих событиях не только не поощрялось, но и не приветствовалось, мне позволили исписывать целые тетради всякими сумбурными историями; публичную читку одной из них я устроил единственный раз, на перемене; учительница, обидевшись на пассаж, в котором она упоминалась, конфисковала у меня тетрадь и вызвала в школу моих родителей.

Моя проза содержала описание внешности учительницы, ее обвисшей груди, пышного зада и веснушек — всего, что служило мне источником вдохновения и водило моим пером. Вызов в школу родителей означал для меня смертный приговор. После уроков я подошел к учительскому столу; я просил, я умолял, я клялся, что больше никогда не буду делать подобных глупостей, что отныне я буду внимательно слушать урок, вникать в каждое слово учительницы и вести себя послушно, как монах, — я даже встал на колени и молитвенно сложил руки. По всей видимости, эта славная женщина понятия не имела о том, чем для меня обернется ее решение, но я-то знал; мне отрубят голову. Она недрогнувшей рукой вписала в мою тетрадь несколько коротких предложений и велела назавтра вернуть тетрадь с подписями обоих родителей. Она желала встретиться с ними как можно скорее — дело не терпело отлагательств. В тот день я не спешил возвращаться домой и не шел, а плелся черепашьим шагом.