Орлеан - [13]

Мать заставила меня встать в гостиной на колени, перед стеклянным журнальным столиком, который я когда-то поцарапал, катая по нему машинки, и положить руки на голову. Я не плакал, потому что по моим собственным представлениям несколько часов назад стал мужчиной (я лапал девчонку и курил).

По пути отец зашел в табачную лавку и купил четыре пачки «Голуаза» без фильтра. Он потащил меня в подвал — место, которого я боялся (и до сих пор боюсь) больше всего на свете. В лабиринте узких проходов тут и там валялись на полу шарики карамельно-розового цвета — крысиная отрава.

Отец отвел меня в наш отсек. Через крошечное окошко едва проникал бледный лучик света. Отец разложил на верстаке четыре пачки сигарет. «Вот, держи. Раз уж ты так любишь курить. Это тебе вместо компании и вместо ужина». Потом он запер дверь на замок и оставил меня в этой мрачной тесной конуре, посреди лопнувших покрышек, пожелтевших газет и сломанной мебели. Я еще не знал, что мои родители на два дня уезжают в Тур, в гости к знакомому программисту.

К счастью, старая раковина работала, хотя из крана текла, во всяком случае вначале, вода подозрительно бурого цвета. Я попил, пренебрегая опасностью, и, как ни странно, не заболел. Передо мной во весь рост встали две проблемы: скука и гигиена. Первую я решил, углубившись в малоувлекательное чтение старых номеров «Науки и жизни», в которых со смехотворной (глядя из сегодняшнего дня) наивностью описывалось будущее человечества.

Все выходные я мочился в пляжное ведерко, опорожняя его в раковину. Мысль о том, что мне придется терпеть в своей камере собственные экскременты, настолько меня ужасала, что я удерживался от испражнения до вечера воскресенья, когда вернулись родители. За все это время во рту у меня не было ни крошки; когда от голода сводило живот, я пил до тех пор, пока не тяжелел от воды, как будто съел бифштекс. К сигаретам я не притрагивался. Не назло отцу, не из чувства противоречия, а потому, что курение не доставило мне никакого удовольствия; я практически уверен, что так и не стал курильщиком по единственной причине: малейшая попытка сделать затяжку вызывала у меня дикий приступ кашля. Я готов поклясться, что преподанный отцом «урок», якобы призванный отвратить меня от курения, не сыграл в этом никакой роли — ровно наоборот, ненависть к этому мерзавцу должна была превратить меня в заядлого курильщика.

Когда вернулись родители, я решил, что больше никогда не буду с ними разговаривать, мало того, никогда не произнесу в их присутствии ни слова. Пусть задают мне тысячи вопросов — я буду нем как рыба. Я прочитал «Молчание моря». Как только они сообразили, что я задумал, последовало наказание — меня выгнали из-за стола, оставив без ужина. Я слышал, как за стеной мои производители обменивались самыми ужасными предположениями относительно моей судьбы; речь шла о том, чтобы выгнать меня из дома или сдать в приют; обсуждались и другие похожие варианты, показавшиеся мне довольно примитивными. Я ушел в свою комнату, чувствуя себя осужденным на пожизненное заключение узником и рисуя в воображении мир, в котором не существует ни отцов, ни матерей, где каждый ребенок предоставлен самому себе и слепому случаю и может самостоятельно выбирать, как ему жить. Меня всегда возмущала власть взрослых над детьми; под тем ложным предлогом, что они дольше живут на свете, следовательно, ближе к смерти, они захватили себе исключительные права. С какой стати тип, которого, будь я одного с ним возраста, презирал бы всеми фибрами души, позволяет себе командовать мной, решает, что мне есть, диктует, что мне читать и как себя вести? Я родился на свет не для того, чтобы тешить капризы двух придурков, ненавидящих существование и готовых сдохнуть от едкой злобы и гнева, лишь бы не дать своему «сыну» ощутить вкус солнца и лета, вкус будущего, воспринимаемого ими как оскорбление.

Я машинально открыл свой ранец и вспомнил, что не сделал уроки. Потом сообразил, что уже начались каникулы, и вздохнул с облегчением. Впрочем, для меня каникулы означали совсем не то, что для других: отец, глубоко убежденный в отсутствии у меня умственных способностей, дал себе клятву (даже не поставив меня в известность), что не позволит мне прожить ни одного долгого летнего дня, не заставив несколько часов просидеть над математикой. Он заказал и вскоре получил так называемую «рабочую тетрадь для занятий в каникулы», раскрашенную в разные цвета и заполненную яркими рисунками, — гнусная приманка, призванная замаскировать тонны отвратительных заданий, повторение нудных уроков, изложение вредоносных теорем с их ядовитыми доказательствами. Я попался как мышь в мышеловку.

Отец вошел ко мне в комнату с упомянутой тетрадью в руках и объяснил, что спать я не лягу, пока не решу три задачи из первого урока (посвященного теореме Фалеса). Я побледнел, нахмурился, но засел за работу; я грыз карандаш, писал на «черновом» листке какие-то бессмысленные формулы и бессвязные фразы, стирал написанное ластиком и начинал сначала. Я не понимал ни сути теоремы, ни ее прикладного значения; я вообще не понимал, зачем она нужна. Все, о чем говорилось в тетради, представлялось мне набором аксиом, предположений и выводов, замкнутых на самих себе и образующих порочный круг; этот дискурс не имел ничего общего с нормальным человеческим чтением, он ускользал от человеческого внимания и не поддавался человеческому осмыслению. Он существовал сам по себе и для себя, имея единственной целью собственное существование. Вызвать интерес у такого поклонника Жида, как я, он мог только в страшном сне.