Орлеан - [42]

— Рабочий день с восьми тридцати до семнадцати тридцати. А когда на дознание выезжать, то много больше. Но ты умная, потянешь. Зарплата хорошая. Двенадцать тысяч включая надбавки. И помни о любви. О любви к подследственному. У нас — презумпция виновности в рабочие дни, а в выходные — презумпция невиновности. При такой жизни любой виновный может быть невиновным и наоборот. Уважай человека в себе. Слушай полонез Дзержинского в своем сердце…

— Огинского, — подсказал Мошкарев.

— Чистые руки, горячее сердце, холодная голова… — докончил Неволин, игнорируя его реплику. — Всем вам нужна любовь, дайте миру шанс…

Во время его филиппики глаза Наташки Маркитантовой все более округлялись. Но когда она услышала о полонезе Дзержинского, то нервы ее сдали и она заплакала навзрыд.

— Пойдем отсюда, Мошкарев. Пусть она руководит, а нам здесь не место.

Василий Карлович вышел в коридор и, пропустив вперед лейтенанта, на всякий случай запер дверь своего кабинета на два поворота ключа.

— Зачем? — осведомился Мошкарев потрясенно.

— А затем, чтоб не сбежала. До конца рабочего дня еще два часа. Пусть сидит и вникает в суть дела…

Дознаватель заложил руки за спину, как ходят заключенные.

Направился через стеклянный коридор в пристройку, где располагались камеры предварительного заключения, сутулясь и опустив голову к земле. Плитки под его ногами были свежевымытыми, так что по ним было обидно идти. Но Василий Карлович нашел выход: он наступал только на черные, словно играл в шашки, а на белые не наступал.

Через пять минут он уткнулся лбом в железную мятую дверь.

— Открывай, что ли, Мошкарев.

Тот, все более удивляясь, отворил засов.

Неволин вошел в камеру, огляделся, глубоко вдохнул спертый воздух, потому что это был теперь его родной дом и следовало приручать его к себе, как собаку, — вот эти выщербленные стены должны полюбить его голову, когда он будет об них биться, а жесткие нары должны приспособиться к его сухопарому телу и принять его очертания, потому что сколько он будет лежать на них — неизвестно…

— Когда здесь обед?

— Обед уже прошел, — ответил Мошкарев. — Остался один кипяток.

— Будешь носить баланду, как другим… Не жиже и не гуще. Понял?

Лейтенант кивнул.

— А теперь исчезни!..

Мошкарев хотел что-то возразить, но, не найдя нужных слов, отдал честь — как старшему по чину. Выйдя, закрыл за собою дверь и произвел тяжелый грохот тупого металла, который отнимал последнюю надежду у сильных духом, но укреплял в вере тех, кто духа не имел и ни на что не надеялся. А Василий Карлович был, скорее, из вторых, нежели из первых.

Дознаватель некоторое время сидел неподвижно, подперев подбородок рукой и смотря в окно, забранное решеткой. Потом набрал номер на мобильном телефоне.

— Неволин на связи. Меня наконец-то посадили.

— За что? — спокойно спросил напарник на другом конце спутниковой связи, нисколько не удивившись.

— Навет, — ушел от подробностей Василий Карлович. — Лет через пять разберутся и выпустят. Что с делом Мошиаха? Наблюдаешь?

— Наблюдаю. Но все без толку. В ваше кресло никто не садится.

В другое бы время дознаватель полез на стену, оттого что все усилия идут прахом. Но сейчас была другая ситуация, не предполагавшая подвигов человека-паука.

— И черт с вами со всеми, — пробормотал Неволин, отключив телефонную связь.

Снова поглядел на решетки.

Повинуясь безотчетному чувству, пошарил рукою внизу у пола и довольно быстро обнаружил там примитивный тайник.

Достал из него самодельную колоду рукописных карт. Начал с интересом раскладывать их перед собой: десятка — налево, дама — направо. Туз, валет, король…

2

— …Рудольф Валентинович! — Медсестра-ветеринар потрясла его толстую холку, как трясла бы буйвола.

— Что? — не понял он.

— Биологический материал готов к операции.

Ее низкий голос доносился до хирурга, словно сквозь толщу воды. Он накрыл голову клетчатым пледом и, лежа на диване, дышал через рот, потому что нос его вспух изнутри и почти не пропускал в себя воздуха. Такое с Белецким случалось и раньше: от волнения и бесполезных переживаний слизистая оболочка носа отекала и он жил как будто в противогазе — с искаженным голосом насмерть простуженного доходяги и слезящимися глазами плакальщика на собственных похоронах. Рядом коптила толстая поминальная свеча, вдавленная в стол.

— Да, — пробормотал он, будто очнувшись от тяжелого бреда. — Помоги мне подняться.

Ветеринарша взяла его, как ребенка, за подмышки и усадила на диване. Он был перед ней в трусах и в майке, несвежий, старый и простой, как надоевший муж.

— Какой сегодня день?

— Среда. А вы опять у нас заночевали… — сочувственно сказала медсестра, подставляя ему свое плечо.

Опершись на него, он поднялся на ноги:

— Больной, говоришь, ждет?

— Больной… — повторила она озадаченно. — Но вы же сами приказали, чтобы я называла их биологическим материалом.

— Я пошутил. А ты и поверила. Какая же ты недалекая… — Он хотел сказать более грубое слово, но сдержался.

Чихнул, даже не прикрыв нос рукой. Нехотя вымыл руки в раковине и надел халат.

— А свечу гасить? — пискнула медсестра.

— Не надо. Она горит в честь дорого мне человека…

Слегка пошатываясь, направился в операционную.