Орлеан - [19]

— Сейчас проверим. Но они, наверное, закрыты…

Тронул дверь. И оказался неправ: она податливо провалилась под его рукой, потому что была незапертой.

Рудик и Лидка вошли в предбанник. Люминесцентная лампа в вышине мигала, освещая прозекторским светом один старый писсуар в нерабочем состоянии, который был обмотан захватанным целлофаном.

— Я оказался прав, — пробормотал Рудольф Валентинович.

Он задумчиво заглянул в писсуар, как будто хотел обнаружить в нем ответы на терзавшие Лидку вопросы. Но увидел внутри лишь многолетнюю ржавчину. Ему вдруг пришло в голову, что писсуар похож на чью-то забытую душу, не определенную ни в ад, ни в рай и томящуюся в безразличном антидуховном хаосе без надежды на муку или просветление.

Он взялся за ручку из поддельного золота и открыл еще одну дверь, уже дорогую, обделанную пластиком и деревом, указывавшими на то, что моральные экзекуции с респектабельным оттенком производятся именно за ней.

В легком офисном кресле сидела женщина лет тридцати, которая кормила грудью довольно крупного младенца. Голова его была непропорционально большой, толстые и, как показалось Белецкому, сильные ножки были загнуты дугой, почти соприкасаясь друг с другом ступнями. Перед ними стоял включенный телевизор, внутри которого бесновались помехи — то ли передачи давно кончились, то ли был включен какой-то пустой канал, под стать люминесцентной лампе в коридоре мигавший и заливавший кабинет веселым мертвенным светом.

— К тебе можно, дорогуша? — спросил женщину Рудик как мог развязно, ибо убедил себя, что тайны никакой не было, а был всего лишь общественный туалет, наскоро переделанный под офис, пустой телевизор и оставленная мужем кормящая мать.

Однако последняя оказалась довольно странной. Она кого-то сильно напоминала, но Рудольф Валентинович, обладавший энциклопедическими познаниями, не стал разбираться с аллюзиями в своей собственной голове и вымел их прочь азартом от возможного выяснения отношений.

— Да вы не стесняйтесь, кормите. Детей я не люблю, я с ними часто имею дело, — успокоил Рудик кормящую мать. — А зачем вы смотрите по телевизору помехи? Какой в этом толк?

— Мы используем его как осветительный прибор, — ответила женщина. — Кроме того, у нас принято медитировать на помехи. В них при желании можно разглядеть именно ту передачу, которая вам нравится, а не ту, которую показывают насильно.

— Не понял, — пробормотал Рудольф Валентинович, неожиданно наливаясь внутри некорректным гневом. — Какая здесь медитация?

— А японский сад камней? — нашлась кормящая мать. — Вы смотрите на маленький камень и переноситесь, к примеру, на Тибет или в затомис Небесной России. Правда, церковь это осудила, — сказала она самой себе. — Торквемада за медитацию сжигал на костре. И правильно делал.

— Ну это когда было, — по возможности беспечно поддакнул ей Рудик. — Сколько веток нужно было наложить, чтобы спалить какого-нибудь несчастного йога. У нас-то в Орлеане и деревьев почти нет.

— А керосин? — нашлась секретарша. — Про керосин-то вы и забыли.

— Слушай, не гони, — брякнула Лидка, потеряв терпение. — Она же гонит тебе, гонит! — воскликнула она Белецкому. — Ты разве не видишь?

— Я знаю, — согласился хирург. — И я уже заторчал.

— И отчего ты торчишь? — с подозрением спросила парикмахерша.

— А оттого, что каждый должен нести свой крест, — пробормотал Рудольф, переживая в голове какую-то потаенную мысль. — Но я не люблю носить тяжести.

— Нужно тренироваться, — посоветовала ему кормящая мать. — Кладите на плечи тяжелый камень, когда идете на работу.

— Ну все, хватит! — вышла из себя Лидия. — Ваш экзекутор ко мне пристает, вы поняли? Я его порву на куски, если не прекратит, вы поняли? Буду рвать, терзать и ломать, вы поняли?

— Погоди, — прервал ее Рудольф Валентинович. — Давай прозрачнее. Культурнее давай… А это что за тварь? — спросил он вдруг.

До него только сейчас дошло, что кроме секретарши в офисе находился какой-то загадочный зверь, который сидел в клетке за телевизором и время от времени просовывал сквозь прутья свою рыжую усатую морду.

— Это камышовая кошка, — сообщила секретарша. — Звать ее Гиневра.

— И чем вы ее кормите?

— Человеческими жертвами. Но чаще рыбой. Или мясным фаршем из кулинарии. Она олицетворяет беспокойную совесть, которая дает себя знать даже у отпетых подлецов. Клетка — это ребра. Гиневра — невидимая хищная субстанция, а клыки… Видите эти ужасные клыки? Они будут грызть вашу плоть изнутри и не успокоятся, пока не прогрызут насквозь.

— Ну, это уже фантазии, — отмахнулся Рудольф Валентинович. — У подлецов нет совести. А души тем более. И вообще… Он в своем уме… ваш экзекутор?

— Конечно, нет, — согласилась кормящая мать. — Но хочется верить, что ум у него когда-то был.

На это Гиневра, олицетворявшая совесть, посмотрела на посетителей недовольным взглядом и повернулась мордой к стене.

— В общем, у нас к вам дело. Ваш сотрудник решил, наверное, провести роуминг и начал приставать вот к этой бедной убогой женщине… — И Рудольф Валентинович показал на Лидку, лицо которой перекосило от возбуждения и гнева.

— Я голову проломлю, если не отстанет, — пообещала бедная убогая женщина, не уточнив, правда, кому именно.