Ориноко - [17]

— Конесо этого не любит! — коротко ответил тот.

— Не любит?

— Он может вас не признать.

Манаури гневно сжал губы, глаза его потемнели.

— Но ему придется признать, что мы вернулись! — проговорил он.

— Это правда! А кто будет главой вашего рода? — помолчав, спросил Фуюди.

Манаури и несколько араваков взглянули на меня.

— Нет! — проговорил я твердо. — Не я! Мне вскоре придется вас покинуть и отправиться на юг, в английские фактории. Вашим вождем должен быть Манаури, это ясно!

— Белый Ягуар говорит мудро! — поддержал меня Арнак. — Наш вождь — Манаури.

Все согласились, и вопрос был решен.

Леса по обоим берегам реки утопали в сплошных непроходимых болотах. На многие мили вокруг деревья росли прямо из воды или из мшистых трясин, залитых водой. Лишь изредка попадались островки сухой земли. Зловоние гниющих растений доводило порой до одури. Жить здесь было бы невозможно. И тем не менее какой богатейший животный мир населял эти болотистые трущобы! Леса звенели от птиц, мириады насекомых жужжали в душном влажном воздухе.

Здесь мне впервые довелось увидеть необыкновенных бабочек, столь великолепных, что, пораженный, я едва верил собственным глазам. Величиной в две человеческие ладони, цвета лазурного неба, к тому же они сверкали на солнце, словно расплавленный металл. Бабочки эти часто вылетали из леса и кружили над кораблем. В них было что-то волшебное: созерцая их голубизну, человек невольно переносился в страну какой-то счастливой сказки. Загадочное очарование их еще более усиливали утверждения индейцев, что некоторые бабочки — это лесные духи, гебу, притом часто духи злые.

Диковинность и безбрежность окружающей природы подавляли человека. Лес был так могуч в своем зловещем величии, что пред ним людские дела и заботы порой казались ничтожными, вздорными и меркли, как меркнет свет свечи в лучах солнца.

В один из дней далеко на юге замаячила длинная гряда не очень высоких, покрытых лесом холмов. Это были крайние отроги большого горного хребта, протянувшегося с запада на юго-восток почти на полтысячи миль и составлявшего барьер, за которым на юге несла свои воды знаменитая река Куюни. Сам по себе вид далеких гор доставил нам облегчение: там по крайней мере не будет гнетущих душу топей и болот.

Поселения араваков на Итамаке лежали на несколько миль выше места впадения этой реки в Ориноко, но еще до того, как мы достигли устья этой реки, берега, хотя все еще и болотистые, стали обретать вид, более привлекательный и радующий глаз.

Весть о нашем приближении опередила нас, и люди выплывали нам навстречу. Из прибрежных зарослей к нашему кораблю устремлялись лодки. Это араваки-туземцы приветствовали возвращающихся родичей; отцы находили Сыновей, братья встречали братьев. Многие поднимались на палубу парусника, наполняя его веселым говором.

И лишь ко мне туземцы приближались с опаской. Они едва осмеливались смотреть мне в лицо, исполненные страха и почтения, словно я был каким-то божеством. Только убедившись, что я такой же человек, как и все, к тому же дружески к ним расположенный, они понемногу осмелели.

— Люди говорят, ты везешь с собой много-много сокровищ, — смеясь, переводил мне Манаури.

Вождь буквально светился от радости — память о нем в людях за годы его неволи не умерла! Его помнили, признавали, с почетом встречали. Одно лишь огорчало: среди встречавших не было его брата Пирокая, нынешнего вождя рода, человека, как не раз говорил мне Манаури, неприветливого и завистливого. Впрочем, из старейшин вообще никто к нам на корабль не прибыл, и приветствовал нас лишь простой люд: воины и охотники. Зато приветствовали они нас сердечно и радостно.

На четвертый день после отъезда из Каиивы мы подплывали к резиденции верховного вождя Конесо. Селение называлось Серима и лежало на высоком сухом берегу реки Итамаки, окруженное прекрасным высокоствольным лесом. Болота поймы Ориноко сюда не добирались.

Последний день нашего долгого путешествия был пасмурным, жарким и душным, без малейшего ветерка, густая белая пелена горячих испарений скрывала солнце. Индейцы снова велели мне облачиться в капитанский наряд, а сами вырядились во всякие испанские рубахи и штаны, опоясались трофейными кинжалами и шпагами. Выглядели они странно и диковинно.

Меня поразила в этот день необычайная возбужденность Ласаны. Она пыталась о чем-то со мной поговорить, но в последние часы всеобщей суеты и приготовлений к высадке на берег выбрать для этого время все не удавалось. У нее было ко мне какое-то дело, я догадывался об этом по ее частым взглядам.

— Что с ней? — спросил я Арнака.

— Какие-нибудь бабские причуды, — пожал плечами юноша. — Бесится.

— Кто ее укусил?

Арнак не знал, а поскольку молодая индианка находилась неподалеку, я велел ее позвать.

— Что тебя тревожит, Чарующая Пальма? — спросил я прямо. — Тебе что-нибудь нужно?

— Нет…

Индианка смутилась и стала еще привлекательней. Она потупила огромные свои глаза, прикрыв их длинными ресницами.

— Ты чего-нибудь боишься?

— Да, боюсь, — призналась она.

— Все радуются, а ты боишься? Чудеса! — шутливо заметил я.

— А Манаури? — возразила она, и уголки губ ее упрямо дрогнули. — Разве он тоже радуется и спокоен?