Ориенталист - [30]

В СССР двадцати шести бакинским комиссарам воздавали почести как мученикам, погибшим за счастье народа, и поэтому рассказ Льва о случившемся в Красноводске вызвал серьезную полемику и привлек внимание Троцкого, который был одержим идеей возмездия за смерть комиссаров, занимался поисками виновных и даже написал об этом целую книгу. Официальная советская версия сваливает всю вину за произошедшее на английского тайного агента по имени Реджинальд Тиг-Джонс, хотя имеются доказательства, что в ночь казни комиссаров он находился примерно в двухстах милях от места событий. Агенты советской разведки все же получили указание устранить его, так что Тиг-Джонсу пришлось провести остаток своей жизни под вымышленным именем и фамилией: он стал Рональдом Синклером. И только после смерти Синклера в 1988 году лондонская «Таймс» назвала его истинное имя и рассказала, что этот человек на протяжении семидесяти лет скрывался от расправы, поскольку его обвиняли в гибели комиссаров из Баку.

Факты, изложенные Львом, бурно обсуждались всеми кому не лень, за исключением непосредственных участников событии: ведь и князь, и матросы, и вообще почти что все, кто, так или иначе, имели отношение к убийству комиссаров, погибли в хаосе революции или же, подобно Тиг-Джонсу, пропали из поля зрения. Дневники этого британского шпиона, опубликованные посмертно в 1991 году, подтверждают многое из рассказанного Львом. Тиг-Джонс, правда, возлагает вину за убийство комиссаров на соперничавших с ними эсеров, которые, по его словам, в то время получали материальную помощь от британской армии. Именно британская помощь, предназначенная противникам большевиков, вызвала гнев большевистских руководителей, и, вероятно, стала одной из причин того, что Троцкий возложил всю ответственность за казнь на Тиг-Джонса. Со своей стороны, Тиг-Джонс в своем дневнике, который он хранил в тайне на протяжении семидесяти лет, записал со слов одного эсера, что через несколько дней после прибытия комиссаров в Красноводск «большинство заключенных были без особого шума ликвидированы».

По-видимому, в октябре 1918 года Лев и Абрам, в надежде оказаться подальше от большевиков и прочих радикалов, покинули Красноводск — их путь лежал через пустыню дальше на восток. Они направлялись в древнюю Бухару, где эмир все еще удерживал свои позиции. На гостеприимство эмира, одного из последних хранителей прежнего порядка вещей, они могли рассчитывать. В прежние времена они отправились бы туда на поезде, однако после революции железные дороги сделались опасными. Железнодорожные рабочие одними из первых пошли за большевиками, а так называемая «железнодорожная ЧК» отличалась еще большей жестокостью, чем тайная полиция в других местах. Возможность передвигаться по стране была на тот момент величайшим благом, ведь она позволяла искать средства к существованию — работу и пропитание. И эта возможность оказалась в 1918 году практически под контролем железнодорожной ЧК. Кроме того, существовала проблема топлива. Паровозы, использовавшиеся тогда на железных дорогах, работали на угле, но в пустыне был острый дефицит древесины, так что в топках паровозов сжигали другое топливо. В то время когда Лев с отцом находились в Туркестане, древесину чаще всего заменяли сушеной соленой рыбой. Рыбу, твердую, как камень, конфисковывали в огромных количествах, чтобы поддерживать транспортную артерию, что вела от побережья Каспия в глубь страны. Кое-кто из местных жителей даже утверждал, что порой из трубы локомотива, тащившего за собой поезд, вылетали несгоревшие рыбины и к железнодорожному полотну тут же бросались голодающие люди.

Абрам Нусимбаум меньше всего хотел иметь дело с железнодорожной ЧК, поэтому отец с сыном избрали проверенный временем способ передвижения — с караваном верблюдов. «Дикие племена пустыни, песчаные бури, морская болезнь от сидения на раскачивающемся верблюжьем горбу, бесконечная жажда — все было лучше поездки по железной дороге», — вспоминал Лев. Наемный отряд вооруженных кочевников должен был провести их по пустыне, минуя пропускные пункты между Красноводском и Бухарой и, по возможности, селения и города, во многих из которых было сильно влияние большевиков.

Они присоединились к каравану из пятидесяти верблюдов вместе с несколькими русскими семьями, которые, как пренебрежительно отмечал Лев, «прежде представляли себе Восток по декорациям в императорском оперном театре». А вожатый каравана, «чалвадар», вызвал у него неподдельный интерес и уважение. Лев позже уверял своих европейских читателей, что этот человек в пустыне чувствовал себя в большей безопасности, чем любой европеец у себя дома. «Потеряться в пустыне, сойти с нужного направления, раз уже встав на правильный путь, невозможно… На огромных, кажущихся бесконечными расстояниях он, кажется, поддерживает постоянную связь со всеми оазисами и племенами». Лев отмечал, как по цвету песка вожатый определяет положение каравана, как, подобно животному, чует воду на огромном расстоянии. Он также умел обойти стороной коварные воронки с мельчайшим песком, который не способен выдержать вес нагруженных верблюдов. Лев не мог забыть, как в подобной песчаной воронке утонула собака. Он наблюдал, как чалвадар заворачивает несколько свежеиспеченных лепешек во влажный холст и зарывает их в песок, отмечая это место длинным шестом: дар путникам, у которых закончится пища. Каравану Льва тоже довольно часто встречались подобные шесты, причем иногда вожатый выкапывал спрятанную провизию, заменяя ее свежей. Он надрезал ножом на поверхности лепешек какие-то знаки, которые Лев посчитал своего рода тайнописью, описывавшей новости о происходящем в пустыне. «Это, несомненно, самая удивительная газета на свете», — писал он. А вот все попытки разговорить чалвадара, выведать, в чем секрет его умения водить караваны, были напрасны. «Редко мне доводилось сталкиваться с таким нежеланием общаться, с такой неприступностью», — вспоминал Лев. Поначалу Льву казалось, что сбылись его фантазии, его мечты о подлинном Востоке. Однако вскоре монотонность движения стала угнетать его, хотя впоследствии, из стен квартиры где-нибудь в Берлине, Вене или же Нью-Йорке, бегство через пески Туркестана представлялось романтическим путешествием. Льва поражал примитивный образ жизни кочевников, например, то, как они в отсутствие воды очищали руки и лицо, обтирая их песком. От «скуки, тоски, страданий, вызванных голодом, физическими тяготами и болезнями» он чувствовал невероятную усталость. Зато хакимы, чьи способности казались ему сверхъестественными, вызывали его восторг и изумление. Хакимом называли врача в древнем смысле, то есть человека, получавшего не только традиционные медицинские знания, но и изучавшего теологию, литературу, логику и грамматику. «Хаким нередко принадлежит к святому братству дервишей, иногда же это поэт, изучающий Коран». Лев был свидетелем нескольких случаев излечения от болезней, например, той, которую местные называли «пиндинка». Это мучительное кожное заболевание начиналось с небольшого красного пятна, а потом распространялось по всему лицу, превращая его в ярко-красную, покрытую струпьями маску. Если хаким лечил недавно появившееся пятнышко, втирая в него какой-то местный целебный бальзам, болезнь удавалось обуздать. Пятно, правда, не пропадало сразу, однако размеры его не увеличивались, и в конце концов оно исчезало, оставляя небольшой шрам. Нелеченное же заболевание могло распространиться на слизистую оболочку глаза, и тогда глаз был потерян. «Я безумно боялся этой самой “пиндинки”, однако, к счастью, она меня не коснулась», — писал Лев, причем этот страх сверхъестественным образом оказался предвестником болезни, что свела его в могилу много лет спустя: ведь она также началась с небольшого темного пятна, правда, на ноге.