Орхидеи еще не зацвели - [8]

И здесь нас поджидает определенное этическое неудобство, или как бы выразился Шимс, дилемма. Настоящая жизнь — это то, где нас нет. Как только мы появляемся — буйное копошение прекращается, разговоры смолкают, реальность забивается в углы, и с широкой улыбкой везде нас встречает лишь нафиксатуренная белозубая иллюзия. В такой ситуации положение писателя начинает напоминать положение разведчика в тылу неприятеля. Станет ли кто-нибудь осуждать разведчика, застав его во вражеском штабе с ухом, поднесенным к замочной скважине, и посоветует ли ему этот заставший, если, конечно, он законный сын отечества, а не нанятый патриот, прекратить вынюхивание и отправиться в ближайший паб промочить горло? Нет, говорю вам я, не станет и не скажет, потому что разведчик — на то и разведчик, чтобы разведывать. К нему нельзя подходить с теми же меркам, которые мы применяем к каким-нибудь там божьим одуванчикам. Хотя даже и божий одуванчик, помещенный в библиотеку с трупом более не менее прекрасной незнакомки, способен, азартно подобрав подол, надрать полиции то место, которое вряд ли, рассказывая об этом, сможет упомянуть вслух иначе, нежели «задний фланг».

Другими словами, писатель, серьезно относящийся к своему ремеслу, вынужден прибегать к безобидным хитростям, чтобы дать своим читателям возможность воскликнуть: «Какое знание жизни заключено в произведениях N!». И хотя ни один из фотографов не запечатлел еще создателя романов скрюченным у замочной скважины или застывшим у окна с биноклем, нацеленным на окна артистки балета, в таком фотопортрете было бы больше правды, чем во всех этих бесчисленных снимках среди книг в кабинете или с любимым котом на руках (кот кастрирован критикой).

Поэтому вы не будете удивляться, что я, быстро запихнув в рот остатки яичницы, все еще работая челюстями, прильнул к отверстию в двери, соединяющей спальню с гостиной.

Глава 6

Мне было интересно, как Шимс воспримет сегодняшний костюм молодого Баскервиля. Генри воспитывался, как было уже сказано, на ранчо. Несколько лет подряд он проводил время в обществе необъезженных мустангов и привык сообразовываться со вкусами и чаяниями именно этой аудитории. Для обольщения лондонских снобов ему недоставало столичного лоска, а манера повсюду носить с собой седло не раз вызывала недоуменный шепот среди представителей даже чикагского высшего света, которые сами-то не проявляют должной твердости в вопросе золотых коронок. Хотя, надо признать, светской раскованностью Генри обладал в полной мере. Поэтому когда юный Баскервиль впервые предстал перед Шимсом, с могучих плеч его харизматично — именно харизматично, за время помолвки с некой известной писательницей, имя которой до полного окончания завтрака произнести я не в силах, я хорошо выучил это слово — итак, с плеч его харизматично ниспадала медвежья шуба, подаренная ему одной из тех разбитных русских княгинь, без которых нынче так же трудно представить себе приличную художественную мастерскую, как бильярдиста без шаров.

Княгиням Генри нравился, потому что своим мощным сложением и щетиной во всю щеку он напоминал им об оставленных на родине возлюбленных сибирских мужиках. Но что для русской княгини здорово, то для добропорядочного слуги с Беркли-Меншнз — смерть. Поэтому, впервые узрев шубу и объяснив своему сознанию, что ее появление среди присутствующих, да еще без медведя внутри, не является фикцией, Шимс побледнел так сильно, будто ему щеки натерли мелом. Еще немного, и он бы грохнулся, как шар — в лузу. Оплывающего в полуобморок камердинера пришлось, разжав пальцами его судорожно сжатые челюсти, долго отпаивать виски из бутылки, которую держал в руке юный Баскервиль, пока бедняга смог произнести одеревенелыми губами: «Прекрасно-с».

Итак, я прильнул к заветной щели (не подумайте чего худого) сперва глазом, а потом ухом, гадая, хлопнется ли опять Шимс оземь, как загулявшийся сурок, среди зимы взглянувший вдруг на календарь, или привычка окажет свое благотворное действие на его нежные нервные окончания. И то, что я узрел таким образом, меня поразило.

Сразу должен сказать, что за время, пока мы не виделись, Генри не счел полезным сменить гардероб. Все так же с его плеч ниспадала медвежья шуба, все так же он сжимал в руках седло и все так же был похож на одного из тех бодрых, жизнерадостных щенков ньюфаундленда, которых наша аристократия поставляет Америке в лице своих благородных отпрысков. Глядя на этих щенков, все еще породистых, но уже не бонтонных, начинаешь понимать, каким был английский бульдог прежде чем выродился в нечто такое, чему отсутствие денег и большевицкая пропаганда придает сходство с сонным упырем. Добродушие, энергия, оптимизм — вот что было написано в больших карих глазах Генри Баскервиля, когда он вручил Шимсу (тот и бровью не повел) седло и шубу, развалился в кресле, сладко потянулся, зевнул во весь рот и на какое-то мгновение застыл, смачно вперившись в стену. Аж радостно за него стало — такой амбал, а сущее дитя. Правда, проделав все это, он вскоре засомневался, что поступил достаточно пуккасагибно, и в его позе появилось нечто бледнолицее, нечто тугое, как воротничок.