Орел расправляет крылья - [60]

В дверь кабинета тихо стукнули, и в проем просунулась голова Аникея.

— К вам сэр Бэкон, государь…

— Зови, — кивнул я, вставая из-за стола и потягиваясь. Эк спину прихватило…

— Ваше величество. — Ректор университета поприветствовал меня легким поклоном.

— Заходите, Фрэнсис, — радушно улыбнулся я. — Не желаете ли взвару зверобоя? А то я немного засиделся, даже спину прихватило, и как раз думал отвлечься.

— Кто я такой, чтобы оспаривать желание самого царя? — шутливо вскинув руки, отозвался Бэкон.

— Вот вы-то как раз частенько и оспариваете, — парировал я его шутливый выпад.

— Но исключительно по делу, кое именно ваше величество и возложило на мои плечи, — делано возмутился он.

Я рассмеялся.

— Да, с этим не поспоришь. — Я повернул голову и, повысив голос, крикнул Аникею: — Зверобойного взвару неси! — А затем снова развернулся к ректору университета. — Что же привело вас ко мне на этот раз, Фрэнсис?

— Увы, как обычно, дела моего университета.

Я вскинул руки в деланом испуге:

— Неужто опять собираетесь просить денег?

Бэкон рассмеялся.

— Не только, ваше величество, но и денег тоже. Несомненно. К тому же вы мне задолжали, сир. Вы обещали оснастить университетскую типографию шестью печатными станками, мы же пока имеем лишь два. И я намерен свирепо потребовать как можно более скорого возвращения долга, — приняв горделивую позу, заявил Бэкон.

А я смотрел на него с легкой грустью. За последнее время я буквально подсел на беседы с ним. Сэр Фрэнсис Бэкон действительно был гением. Но отнюдь не «своего времени». Он был просто гением. Любых времен. После бесед с ним я даже начал испытывать ощущение, что люди с течением времени сильно поглупели. И уж точно понял, что вся наша бытовая кичливость достижениями науки начала двадцать первого века не имеет под собой никаких оснований. Да, Бэкону не хватало того, что я для себя назвал «примитивной арифметикой», то есть неких элементарных знаний, усвоенных нами даже не столько в школе или институте, в которых многие из моих современников учились не так чтобы очень хорошо, а скорее из всего массива обрушивающейся на нас разными путями информации. А таковых путей было немерено. Просто навскидку — печать, телевидение, книги (ну для тех, кто их читает), радио, нравоучения родителей и обсуждения с друзьями, чаты, блоги и просто примитивное рытье в Интернете, да мало ли… Но зато он умел мыслить цельно. Так, как люди двадцать первого века совершенно не умели. Он жил в некоем неразделенном мире, в котором все было взаимосвязанно — от маршрута миграции журавлей до глубины залегания руд в Уральских горах и численности студентов в Московском университете. И он умел видеть именно такие взаимосвязи. А не просто курс голубых фишек на РТС или стоимости нефтяных фьючерсов на Нью-йоркской и Лондонской биржах. Такие примитивные взаимосвязи его не слишком интересовали, но я теперь был уверен, что если бы он действительно заинтересовался подобными вещами, то всякие там финансовые гуру типа Джорджа Сороса или Уильяма Баффета очень быстро отошли бы нервно курить в сторонку… Возможно даже, люди информационного общества совершенно утратили способность мыслить так. И это означало, что никаких гениев у нас нет и быть просто не может. Что для человечества очень печально. И ему остается только надеяться на то, что когда-нибудь появится некий могучий искусственный интеллект, который вновь обретет способность существовать в цельном мире. Однако, если сие случится, это будет означать, что человек окажется по отношению к этому интеллекту в глубоко подчиненном положении. Что ж, мы сами делаем с собой то, за что потом и отвечаем полной мерой…

Так вот, я буквально пристрастился к беседам с Бэконом. Мы с ним часто сиживали вечерком у меня в палатах за чашечкой-другой кофе. Я все время своего царствования придерживался политики, кою в оставленном мной времени называют «поддержкой отечественного производителя», но от кофе отказаться не смог. Однако употреблял его строго в собственных покоях, по вечерам и непублично. И в крайне ограниченном кругу людей. Но Бэкон в нем обосновался очень прочно. Иногда мы беседовали вдвоем, чаще втроем, с Машкой, которая тихонько сидела в уголке и то вязала, то плела кружева. В Подсосенском монастыре она пристрастилась к мелкому женскому рукоделию… А иногда и более расширенным составом, с Митрофаном, Мишкой Скопиным-Шуйским, Акимом и другими моими людьми из ближнего круга. И я жутко любил такие вот вечера… Но в последнее время Бэкон сильно сдал. И это было заметно.

— Что, мой друг, — усмехнулся ректор (мы уже давно в интимной, так сказать, обстановке обращались друг к другу именно так), когда Аникей принес чай с калачами, — изучаете приметы времени на моем лице?

Я слегка смутился.

— Ну… не совсем, мой друг. Скорее, стараюсь насладиться каждой минутой нашего общения.

— Да, это разумно, потому что оно продлится не так уж и долго, — вздохнул Фрэнсис, аккуратно наливая себе взвар зверобоя в фарфоровую чашку производства моей новой фарфоровой мануфактуры.

Посольство Мстиславского возвернулось уже два года назад. Поэтому новые мануфактуры по производству фарфора, бумаги и иных товаров, мастеров по коим удалось сманить из Китая, уже вышли, так сказать, на проектную мощность. Причем та же фарфоровая сейчас практически на сто процентов работала на экспорт, так как я установил на ее продукцию просто чудовищные наценки. В Амстердаме, Лондоне и Париже мой фарфор продавался по цене в двадцать три раза выше себестоимости…