Оранжевый туман - [47]

В ту зиму снег выпал очень поздно, в столице его не было до середины января, и на слякотную Триумфальную, по-старому площадь Маяковского, стекались либералы и демократы всех мастей вперемежку с теми, кто называл себя левыми, но ненавидел Путина не за продолжение погружения в нищету большинства населения, не за отмену льгот и растущие тарифы ЖКХ, не за разрушение армии, промышленности и сельского хозяйства, а за мифическое «удушение свобод» и «свёртывание демократии».

Переводя с демократического на русский — на площадь собирались те, кого не устраивал темп всеобщей деградации, кто стремился её ускорить.

Но это стало очевидно позже, уже к весне, а некоторым не стало ясно и тогда, но, чтобы не забегать вперёд, скажем лишь, что в декабре шестого года, помимо целевой аудитории подобных мероприятий, на площадь пришло множество людей, не разобравшихся до конца в обстановке, а кто-то разобрался, но всё равно пришёл — постоять на краю площади и посмотреть.

Площадь была оцеплена, в прилегающих переулках стояли автобусы и «Уралы» со стянутым из регионов ОМОНом. Шагая по Тверской от метро «Пушкинская», Дмитрий Серёгин насчитал не менее десятка грузовиков с номерами 15 региона — Северной Осетии-Алании. В сером небе над площадью на малой скорости и малой высоте, почти над домами, описывал медленные круги чёрный вертолёт.

Люба, слегка простудившаяся накануне, наблюдала за происходящим с северной стороны площади, и ветер трепал полы её пальто. Справа она не выпускала из поля зрения мать, стоявшую за самодельным книжным развалом в числе прочих торговцев политической литературой.

Когда они только подходили к площади, протискиваясь через рамки металлоискателей, а митинг уже шёл и на трибуне надрывались ораторы, Ксения Алексеевна вполголоса сказала дочери:

— Демократы… Как в девяносто первом. Потрясающе. Как будто не было этих пятнадцати лет, а они снова на сцене. Только Ельцина не хватает. Не удивлюсь, если и придёт. И ещё в глаза людям смотрят…

Люба и Дима помогли ей разложить книги на лотке и пошли в толпу.

После первых двух ораторов, фамилии которых были на слуху в либеральном лагере, слово предоставили Сергею Маркину.

— Граждане! — кричал Маркин в микрофон. — Пришло время соединить наши усилия и выступить единым фронтом против Путина! Левые могут и должны послужить цементом в этой борьбе! Я протягиваю руку нашим союзникам по оппозиции и говорю — не бойтесь! Пропутинские СМИ пытаются создать у вас впечатление о левых как о пещерных сталинистах, готовых загнать всю страну в ГУЛАГ! Но посмотрите вокруг себя — разве здесь, на этой площади, вы видите последователей Сталина? Нет и ещё раз нет! Сегодняшняя левая молодёжь — это современные люди, как и западные левые…

— Докатился, — зло произнёс Серёгин и сжал зубы почти до хруста.

Маркин ещё что-то вещал про идеалы социальной справедливости, но Люба этого уже не слышала, потому что из толпы её окликнули по имени.

— Не узнаёте? — с неизменной лучезарной улыбкой к ней подошёл журналист Грей.

Несмотря на то, что со дня их мимолётной встречи в поезде прошло полгода, девушка вспомнила его почти сразу.

— Мартин? — спросила она. — Вы здесь? Освещаете мероприятие?

— И да, и нет, Люба. Я, конечно, напишу заметку для редакции, но дело не только в этом. Журналист — тоже человек и может иметь своё мнение. Мне, как и Вам, глубоко несимпатична путинская диктатура.

Люба хмыкнула.

— У меня своё мнение обо всём, — сказала она, делая упор на слове «своё» и давая собеседнику понять, что дистанцируется от большинства участников, — мне, как Вы выражаетесь, Путин несимпатичен, а откровенно я бы сказала — отвратителен, но мне не менее отвратительны те, кто на сцене. Я не вижу между ними большой разницы, — резюмировала она, слегка подёрнув острыми плечами под демисезонным пальто.

— Понимаю Ваше мнение, — мягко ответил Моррисон, — однако мне, человеку, воспитанному в западных традициях, с ним согласиться трудно. Надеюсь, и Вы не возражаете, что не для всех приемлемо Ваше мнение.

— Конечно, — ответила Люба, — однако Вы, как я понимаю, не являетесь гражданином России. Тем не менее, Вы считаете возможным участвовать в наших внутриполитических мероприятиях не в качестве журналиста?

— Я считаю себя гражданином мира, — парировал Моррисон.

— А я не признаю такого понятия, — сказала девушка, про себя подумав, что, возможно, отвечает ему излишне жёстко, — у каждого есть своя Родина, так или иначе.

— Тоже Ваше право, — не стал спорить журналист, — один из столпов западной демократии, приверженцем которой я являюсь, — безусловное право каждого на своё мнение и свобода слова. Люба, — перевёл он тему, — тогда, в поезде, Вы рассказывали о Вашем знакомом, арестованном за преступление, которого он не совершал. Эта история не выходит у меня из головы. Вам не удалось придумать, как её можно было бы развернуть, чтобы привлечь общественное мнение?

— К сожалению, — Люба внутренне напряглась, но старалась не подавать виду, — я рассказала Вам всё, что знаю сама. Очень жаль, что этого недостаточно, но врать я тоже не хочу…

— Судебный процесс уже начался? — спросил Моррисон.