Оранжевый абажур - [26]

— Я могу только догадываться, почему я арестован, — ответил тот, усмехнувшись.

Такая умудренность в человеке, явившемся только что с воли, была еще непостижимей, чем поразительная выдержка арестованного. И хотя для начала это было не совсем этичным, новичка спросили о его общественном положении до ареста. Сидевший напротив Белокриницкого пожилой священник назвал как-то двадцать вторую камеру Ноевым ковчегом за поразительное разнообразие ее населения. Но даже этот ковчег был изумлен, когда его новый обитатель спокойно ответил:

— До прошлой ночи я занимал должность главного прокурора области.

На новоприбывшего уставились теперь уже все, даже впадающий в прострацию Хачатуров и почти уже в нее впавший престарелый булочник Паронян.

— Но позвольте, главный прокурор у нас ведь Кривенко! — удивленно возразил Лаврентьев, сам входивший в состав здешнего обкома.

— Видно, вы давно уже тут, — улыбнулся новый арестант. — Кривенко арестован четыре месяца тому назад. Сменившие его штатные заместители продержались недолго, один — месяц, другой — полтора. А следующий за ними по чину в областной прокуратуре был я. Моя фамилия Берман…

Это, правда, было уже не совсем то. Но все же, вчерашний прокурор целого края, сегодня сидящий на параше, являлся для арестантов двадцать второй как бы символом времени. Иронично и зло усмехнулся Михайлов:

— Значит, это вы на наши аресты ордерки выписывали?

— Возможно, но только на некоторых, — спокойно ответил Берман. — Право санкционировать аресты имеют в областной прокуратуре несколько лиц, и таким же правом обладает каждый районный прокурор. Однако вероятность этого события, — он улыбнулся, как будто речь шла об установлении давнего и приятного знакомства, — тем больше, чем выше было ваше служебное положение и чем позже вы арестованы…

* * *

Содержание в одной камере попавшего в тюрьму блюстителя закона с его нарушителями всегда считалось совершенно недопустимым. Но Михаилу Марковичу — так звали бывшего прокурора — явно ничего не угрожало со стороны его сокамерников. Кроме, может быть, Михайлова, все отнеслись к Берману с доброжелательным интересом. Петр Михайлович показывал ему, как можно облегчить сидение у параши, как свертывать валиком пальто и в чем заключаются главные законы камеры в отношении ночного спанья. Они ведь неписаные и бывшему прокурору вряд ли известны… Тот похохатывал, а Рафаила Львовича подмывало озорное желание попросить Бермана показать хотя бы жестом в воздухе, как он подписывается. Он отлично помнил, как выглядела та проклятая закорючка в ордере на его арест, хотя почти ничего из написанного в этом ордере так и не понял. Зная теперь инициалы бывшего прокурора, он пытался составить из них в воображении что-то подобное той закорючке, но из этого ничего не выходило. Не попросить ли его, в самом деле? Однако Белокриницкий на это так и не решился.

Скоро Михаил Маркович сделался в камере чем-то вроде штатного консультанта по юридическим вопросам. Правда, давать советы, как вести себя на следствии, он либо отказывался, либо давал их в такой общей и неопределенной форме, что они немногого стоили. Но объяснения общеюридического характера Берман давал охотно. Эти объяснения никак не содействовали укреплению оптимистических настроений. Из них вытекало, что беззаконие возведено у нас в ранг государственного принципа и даже подкрепляется официальной наукой. Однажды Берман рассказал о совещании руководящих работников НКВД и прокуратуры, созванном наркомом Ежовым в прошлом году. Наследник славных традиций железного Феликса объявил собравшимся, что страна поражена тайным фашизмом, как внешне здоровый организм раковой болезнью. Он повторил тезис Сталина, что враги проникли во все поры партийного и советского аппарата, промышленности, армии, научных учреждений. Что, принимая самые различные формы, этот фашизм внешне не проявляется ничем. Таким образом, тягчайшее заболевание советского государства внешне лишено каких-либо опознавательных симптомов. Предположительная численность тайных врагов социализма, объединенных в антисоветские организации, выражается цифрой с шестью нулями. Однако все эти организации законспирированы с беспримерной в истории строгостью. У нынешних контрреволюционеров-подпольщиков нет ни явок, ни членских списков, ни партийных билетов. Никаких собраний, кроме редких заседаний главных центровиков, они никогда не устраивают. Никакой литературы, даже пропагандистских листков, не издают, о составе своих организаций рядовые члены, как правило, ничего не знают. Они имеют дело только с теми, кто ввел их в организацию, и с теми, кого они совратили в контрреволюцию сами. Отсюда, сказал нарком, и вытекает главная особенность и трудность работы по очищению от плевел, внешне ничем не отличающихся от злаков…

— Так вот почему, — протянул Савин, — следователи интересуются только вербовщиками и завербованными…

А молчавший до сих пор поп спросил:

— А если все так шито-крыто, то откуда сам Ежов знает, сколько у советской власти тайных врагов?

— Численность кадров внутренней контрреволюции, — сухо ответил Берман, — определяется, конечно, приблизительно, исходя из сталинского тезиса, что эти кадры вербуются из числа обиженных властью людей. — И продолжал: — Нарком Ежов заключил свою речь директивой немедленно приступить к выполнению операции по изъятию из государственного организма чужеродных элементов. Таково решение правительства, партии и вождя. Подчеркивалось при этом, что необходимо помнить о главном свойстве наиболее злобных врагов. Являясь как бы бомбой замедленного действия, они до поры не только не выявляют себя какими-либо враждебными высказываниями или действиями, но наоборот, стараясь заручиться наибольшим доверием советских людей, нередко работают очень хорошо. Нужен был орлиный взгляд вождя и учителя, чтобы усмотреть в этом главный опознавательный признак врага, особенно когда он сочетается с сомнительным социальным происхождением. Гениальное сталинское откровение должно быть принято на вооружение как специальными органами НКВД, так и всеми бдительными советскими гражданами…