Опыты любви - [69]

11. На благодатной почве страдания само собой умножилось ощущение собственной праведности. Чем больше человек страдает, тем он более праведен. Комплекс Иисуса немыслим без чувства превосходства, — превосходства неудачника, который взывает к высшей добродетели, столкнувшись со всеподавляющим диктатом и слепотой своих гонителей. Когда женщина, которую я любил, бросила меня в беде, я вознес свое страдание до уровня качества (лишенный физических и духовных сил, лежа на кровати в три часа пополудни — Иисус на кресте) и таким образом защитил себя от того, чтобы мое горе было для меня последствием в лучшем случае обычного для мирской жизни любовного разрыва. Уход Хлои мог убить меня, но я, по крайней мере, остался горд сознанием своей верности высоким моральным принципам — приговоренный к смерти, но мученик в истории.

12. Комплекс Иисуса прямо противостоит «марксизму». «Марксизм» как порождение ненависти к себе воспрещал мне вступать в любой клуб, который согласится считать меня своим членом. Комплекс Иисуса также препятствовал моему членству, но теперь это происходило потому, что я был полон возвышенной любви к самому себе, он говорил, что я не принят в данный клуб только из-за того, что я слишком не такой, как все. Большинство клубов, являясь предприятием незрелым, естественно, не могут оценить людей великих, мудрых и чувствительных, которые потому обречены топтаться у входа или быть изгоняемыми своими подругами. О моем превосходстве в первую очередь свидетельствовало мое одиночество и мое страдание: «Я страдаю, значит, я не такой, как все. Меня не понимают, но именно потому, что я заслуживаю лучшего понимания».

13. Алхимия превращения слабости в добродетель заслуживает снисхождения хотя бы из-за того, что она отменяет ненависть к себе, — и эта эволюция моей боли по направлению к комплексу Иисуса, конечно, содержала в себе какие-то начатки душевного здоровья. Она показала, что в тонком душевном балансе между ненавистью и любовью к себе в данный момент перевешивала любовь. Моя первая реакция на то, что Хлоя оттолкнула меня, была продиктована ненавистью к себе: я продолжал любить Хлою и ненавидеть себя за то, что не могу вернуть прежние отношения. Но мой комплекс Иисуса переставил уравнение с ног на голову, сделав из отказа Хлои знак того, что она достойна презрения или в лучшем случае сострадания (этой вершины христианских добродетелей). Комплекс Иисуса был не чем иным, как механизмом самозащиты: я не хотел, чтобы Хлоя оставила меня, мое чувство к ней было сильнее, чем все то, что я когда-либо испытывал по отношению к женщине, но теперь, когда она улетела в Калифорнию, единственная возможность смириться с невыносимой утратой заключалась, прежде всего, в том, чтобы заново определить ее ценность. Конечно, это была ложь, но нам порой не хватает сил на честность, когда, оставленные и лишенные надежды, мы проводим Рождество в полном одиночестве в гостинице, слушая доносящиеся из-за стены звуки, издаваемые в блаженном состоянии оргазма.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ЭЛЛИПСИС

1. Одна арабская пословица гласит, что душа путешествует со скоростью верблюда. Пока нас без передышки гонит вперед расписанное между сегодняшними делами настоящее, наша душа, вместилище сердца, плетется позади, отягощенная грузом памяти. Если каждая любовная связь добавляет что-то к этому грузу, навьюченному на верблюда, мы должны быть готовы к тому, что душа замедлит ход в прямой пропорции к значительности груза любви. Ко времени, когда моя душа смогла наконец освободиться от сокрушающего веса воспоминаний, Хлоя уже почти убила моего верблюда.

2. С уходом Хлои у меня пропало всякое желание поддерживать связь с настоящим. Я жил прошлым, — другими словами, я все время возвращался к своей жизни, какой она была с ней. Мои глаза никогда по-настоящему не открывались, их взгляд был обращен назад и внутрь, в глубины памяти. Я чувствовал в себе желание провести всю оставшуюся жизнь, следуя за верблюдом, петляющим между барханами памяти, останавливающимся у чудесных оазисов, чтобы углубиться в страницы, испещренные образами лучших дней. Настоящее ничего не сулило мне, прошлое стало единственным временем, в котором я мог жить. Разве настоящее в сопоставлении с ним могло быть чем-то, кроме издевательского напоминания о человеке, который ушел безвозвратно? Что могло предложить будущее, кроме разве что еще более жуткого отсутствия?

3. Когда у меня получалось погрузиться в воспоминания, я иногда переставал отдавать себе отчет в настоящем без Хлои, вдруг воображая, что никакого разрыва не было и мы до сих пор вместе, что я могу позвонить ей в любое время с предложением пойти в «Одеон» посмотреть фильм или отправиться на прогулку в парк. Я предпочитал не думать о том, что она приняла решение поселиться с Уиллом в маленьком городе на юге Калифорнии, разум отказывался от передачи сообщений о действительности в пользу мечты об идиллических днях, наполненных восторгами, любовью и смехом. В такие минуты совершенно внезапно вдруг являлось нечто такое, что с силой швыряло меня обратно в лишенное Хлои настоящее. Звонил телефон, и пока я шел взять трубку, мне на пути (как в первый раз и со всей болью свежей утраты) попадалось опустевшее теперь место в ванной, где Хлоя обычно оставляла свою щетку для волос. И отсутствие на месте щетки ударяло как нож в сердце — невыносимое напоминание о том, что Хлоя ушла.