Опыты любви - [35]

8. И все же на пути домой, среди потока машин в этот час, я продолжал пребывать в задумчивости. Моя любовь учинила себе допрос. Какие выводы следовали из того, что вещи, вызывавшие мое восхищение, сама Хлоя расценивала как случайные и безразличные с точки зрения ее подлинного «я»? Не отыскивал ли я в Хлое черт, которые попросту не принадлежали ей? Я бросил взгляд на покатую линию плеча, на прядь волос, приставшую к спинке сиденья. Она повернула ко мне лицо и улыбнулась, и я на мгновение увидел щель между двумя ее передними зубами. Насколько большая доля моей чуткой, эмоциональной возлюбленной скрывалась в этой симпатичной пассажирке?

9. Ненормальность влюбленного проявляется в том, что он отказывается признать изначальную нормальность своего предмета. Отсюда и пресловутая труднопереносимость влюбленных для окружающих. Что они еще находят в возлюбленном, кроме человеческого существа, отличного от них самих? Я неоднократно пытался поделиться своим восхищением Хлоей с друзьями, людьми, с которыми прежде находил много общего в разговорах о кино, литературе и политике. Теперь же они смотрели на меня с непониманием и замешательством, охватывающим атеистов в присутствии горячего проповедника мессианских идей. После того как я в десятый раз рассказывал друзьям очередную историю о Хлое в химчистке, или о нас с Хлоей в кинотеатре, или о том, как мы покупаем еду на вынос, — истории без сюжета и с малым количеством действия, в центре которых стоял единственный персонаж и почти ничего не происходило, — я был вынужден признать, что любовь занимательна лишь для одного и больше ни для кого, для одного, кто в лучшем случае мог рассчитывать на понимание еще одного человека, кроме себя, — самого возлюбленного.

10. Лишь тонкая грань отделяет любовь от фантазии, от представления, никак не пересекающегося с окружающей действительностью, от навязчивой идеи, глубоко личностной по своей природе, сродни нарциссическому самолюбованию. Конечно, в манере Хлои укладывать покупки изначально не содержалось ничего заслуживающего любви, любовь была тем, что я произвольно решил приписать ее движениям, — движениям, которые кто-то другой из стоявших вместе с нами в очереди в «Сейвуэй» мог бы истолковать совершенно иначе. Человек никогда не бывает плох или хорош сам по себе, что означает: любовь или ненависть, которую мы чувствуем по отношению к нему, не имеет никакого основания, кроме субъективного, в значительной мере даже иллюзорного. Это заставило меня вспомнить, как Уилл своим вопросом — в той форме, в какой он был задан, — отделил качества, которыми человек обладает, от тех, которые приписываются ему теми, кто его любит. Он спросил, не кто такая Хлоя (как мог бы я ответить объективно?), а что я нашел в ней — гораздо более субъективная и, скорее всего, совсем ненадежная характеристика.

11. Вскоре после смерти старшего брата Хлоя (ей тогда только что исполнилось восемь) пережила период глубоких философских раздумий. «Я стала ко всему относиться с сомнением, — рассказывала она мне. — Обстоятельства заставили меня понять, что такое смерть, а этого достаточно, чтобы любого превратить в философа». Одна из ее великих навязчивых идей, о которых до сих пор вспоминали в семье, приводила на память мысли, знакомые читателям Декарта и Беркли. По рассказам, Хлоя закрывала рукой глаза и говорила домашним, что ее брат до сих пор жив, потому что она может видеть его в уме, так же как видит их. Почему они сказали ей, что он умер, если она может видеть его в своем собственном уме? Потом, все дальше заходя в своем вызове реальности и под влиянием своих чувств по отношению к близким, Хлоя (с жестокостью ребенка, осознающего впечатление, производимое на других его враждебностью) сказала своим родителям, что может убить их, закрыв глаза и никогда больше не вспоминая о них, — план, который, надо думать, вызвал у окружающих отнюдь не философскую реакцию.

12. По-видимому, нет ничего удивительного в том, что любовь и смерть в равной мере ставят вопрос о соотношении внутреннего желания и внешней действительности: любовь побуждает нас подменить своим представлением объективную реальность, смерть — ее отсутствие. Чем или кем бы ни была Хлоя, разве я не мог закрыть глаза и верить, что мое восприятие и есть реальность: то, что я нахожу в ней, вправду существует, какова бы ни была ее собственная точка зрения, как и точка зрения людей в «Сейвуэй»?

13. Но даже солипсизм[41] имеет свои пределы. То, какой я видел Хлою, — соприкасался ли этот взгляд с реальностью или мое суждение было совершенно неправильным? Мне, безусловно, она казалась привлекательной, но была ли она в действительности так привлекательна, как я думал? Это была все та же проблема цвета, некогда поставленная Декартом: автобус может казаться красным смотрящему, но красный ли он сам по себе, какого цвета его сущность? Когда пару недель спустя я познакомил Уилла с Хлоей, он, конечно, испытал некоторое недоумение, хотя, разумеется, постарался этого не показать. Однако это недоумение читалось во всем его поведении, а еще и в том, как он на следующий день на работе сказал мне, что для уроженца Калифорнии английские женщины, конечно, «весьма специфичны».