Опыт словаря нового мышления - [172]

Чтобы оценить ее правильно, прежде всего необходимо помнить, что у нас имеют в виду, когда говорят о прежнем отсутствии гласности, т. е. о том, что по крайней мере шестьдесят лет было неотъемлемой чертой советского образа жизни. Ни природные катастрофы, ни крушения поездов, ни размеры военного бюджета, ни истинный объем национального производства, ни, конечно, деятельность КГБ и положение в тюрьмах и лагерях, ни существование проституции и наркомании, инфляции и организованной преступности, ни личности «вождей» и подлинные причины их приходов и уходов, ни система привилегий, ни обыкновенные географические карты - словом, практически ничего такого, что считалось существенным и притом не могло бы вызвать у граждан «чувство законной гордости», обнародовать было недопустимо. А также ничего, что свидетельствовало бы о неуместно привлекательных сторонах зарубежья. И даже то, о чем прекрасно знали и вполголоса говорили все, упоминать публично тем более было абсолютно запретно. Газеты и экраны телевизоров заполнялись ритуальной, квазиидеологической мнимостью; все реально жизненное было строго засекречено. Табу на получение и передачу информации весомо подкреплялось обысками, арестами, высылками тех немногих, кто решался «распространять клеветнические измышления», т. е. сообщал известные ему факты или высказывал о них свое мнение.

Не забудем, что эта «фата-моргана» воспроизводилась на самом скромном уровне, в любом колхозе, учреждении, школе, райкоме, на миллионах партийных и профсоюзных собраний, относясь и ко всем сугубо местным делам. Ее сопровождали страх и апатия. И что еще важнее: информационный вакуум - лишь внешний слой так называемого «отсутствия гласности». Им обволакивается способ управления и принятия решений: диктат партийного аппарата.

Гласность - главное предварительное условие глубоких перемен в советском обществе. Но, признавая огромные успехи перестройки, нельзя не видеть порожденных ею проблем. Во-первых, гласность отнюдь не сопровождается ощутимыми сдвигами в других социальных сферах, особенно экономической. Смелые речи звучат на фоне прежнего низкого жизненного уровня; продовольственные трудности отчасти даже нарастают; вышли наружу и грозно обострились болезненные социальные проблемы. Бюрократическая система управления остается всепроникающей; между политическими призывами из Москвы и поведением сотен тысяч чиновников на местах - очевидный разрыв; главное же, переход к рыночным отношениям остается пока лишь пожеланием. Вот почему раздражение и гнев миллионов людей, желающих увидеть безотлагательные и осязаемые материальные результаты гласности, а не одни только «слова», заключают в себе сильнейшую потенциальную угрозу перестройке. Гласность продолжает будоражить, но ведь сама по себе она может принести и приносит удовлетворение разве что элитарной творческой интеллигенции, прежде всего гуманитарной, резко улучшая условия ее труда и самоощущения. Вообще же мириться со скудностью и несвободой существования в условиях «гласности» несравненно трудней, чем при ее отсутствии. Неудивительно, что если огромное число аппаратчиков считает гласность зашедшей слишком далеко, то человеку с улицы она начинает все больше казаться не таким уж существенным прибавлением к привычной жизненной рутине. Слова должны поскорей перейти в дела, т. е. в реальные права и достаток. Но для этого, разумеется, нужно не сворачивать работу мысли, не обрывать споров, а, напротив, сделать их глубже, смелей, компетентней. Без «слов» не бывать и «делам».

Между тем - это во-вторых - гласность в СССР остается весьма неполной, не захватывает высших уровней иерархии и многих важнейших проблем. Печать, особенно провинциальная, еще стеснена; случаи запрета на публикацию статьи или показ фильма не исчезли; предварительная цензура лишь приняла менее механические и явные формы. Она осуществляется теперь прежде всего в виде «советов» партаппаратчиков на стадии версии. Люди, настроенные скептически, указывают, что ни в первые недели апокалипсического Чернобыля, ни после трагедий Сумгаита и Тбилиси, ни даже в ходе благоприятных изменений в составе советского руководства в октябре 1988 года гласности не было и в помине. Это крайне затруднило, например, решение закавказских коллизий.

Казалось бы, свободней всего ныне можно штопать прорехи в знании советского прошлого. Но и это дозировано. Скажем, никто еще не затрагивал деятельности и роли Андропова - от венгерских событий до 1981 года; новые мифы занимают место беспристрастного анализа текстов и поведения Н. Бухарина. Особенно важно то, что трагическая и сложная фигура Ленина продолжает у нас оставаться предметом культа, но не раскованного, всестороннего и трезвого исторического анализа.

У нас любят сокрушаться о «внутреннем цензоре», т. е. о привычке к боязливому самоограничению. Это так, но «внутренний цензор» - лишь тень цензора внешнего. Уберите заслон, исчезнет и его тень в сознании пишущих.

Все же язвительность в адрес советской гласности, сколько бы для нее ни нашлось фактических поводов, не слишком уместна. Чтобы, не впадая в поверхностный оптимизм, отдать должное советским политическим переменам, надо ни на минуту не забывать, что при Хрущеве и Брежневе основания сталинской системы ничуть не были подорваны. Надо оценить, что значит очнуться не после сна, а после летаргии. Надо все же помнить, где мы находились до января 1987 г.