Опыт путешествий - [18]

На первом собеседовании директор школы попросил меня прочитать текст из газеты — разумеется, из Guardian[31]. В Лондоне проходила Конференция Содружества[32]. Первый абзац состоял из списка экзотических африканских и азиатских названий. Я не смог прочитать правильно ни одного из них. Он просиял. Семь лет спустя, когда он пожал мне руку, и я вышел из стен школы без какой-либо значимой или полезной квалификации, он достаточно неуверенно пожелал мне удачи. Консультант по профориентации предложил сосредоточиться на парикмахерском деле. «Я абсолютно уверен, что вы найдете свой собственный путь, — сказал директор. — Я не знаю ни одного ученика в нашей школе, который бы потратил столько времени на выполнение дополнительных домашних заданий по воскресеньям». Он рассмеялся, и я тоже. Никто из нас не принял эти слова всерьез. Только спустя некоторое время я понял, что этих задания, отнимавшие у меня единственное свободное утро недели, были для них альтернативой прочим способам наказания за неспособность понимать.

В ретроспективе это было пророческое столкновение. Я любил историю, которую преподавал злобный и неприятный тип, ставящий мне плохие оценки за работы, в которые я вкладывал душу, причем часто за счет остальных предметов. Однажды я пришел к нему в слезах и заявил, что, по моему мнению, я сделал работу куда лучше, чем та оценка, которую он мне поставил. Он ответил, что работа была очень хорошей, однако из-за моего отвратительного почерка он оценил ее так, как это сделал бы любой экзаменатор: «У вас проблемы с письмом, Гилл». А я подумал, что нет, это у него проблемы с моим письмом. В тот момент я раз и навсегда решил, что дислексия — не моя проблема.

Но был еще один учитель. Один-единственный, которого каждый из нас может найти, если очень повезет. Он преподавал английский, и его звали Питер Скафэм. Он не учил меня писать, не делал со мной фонетических или каких-то других упражнений, которые помогают различать окончания. Он просто показал мне, как надо читать. Он читал все время и часто вслух. Он мог прийти в наше общежитие поздно вечером и начать читать нам истории о привидениях М. Р. Джеймса[33] при свете полной луны. Он разбирал с нами Блейка[34]. Стихотворение «Больная роза» было первым, которое я выучил наизусть. Я читал очень медленно, но и забывал очень немногое. Да и какая разница: книги — это не гонки. Книга не расплавится и не исчезнет. Автор ее мертв, а слова живы. Питер Скафэм показал мне это так ясно, насколько было возможно. Он не рассказывал мне ни об обществе мертвых поэтов[35], ни о Хелен Келлер[36], просто после его занятий мы не отходили от книжных полок. Однажды утром я нашел его на кафедре английского: он сидел на полу и рвал на части копии книги Шекспира. Он посмотрел на меня без всякого удивления и сказал: «Вы должны показать им, кто здесь хозяин».

Я никогда не собирался поступать в университет или техникум. Я наткнулся на художественную школу, пройдя через биржу труда и перебрав огромное количество черной работы: магазины, склады, строительные площадки, сады, кухни, работа официантом, нянькой и моделью. Я провел пять лет в колледже Святого Мартина[37], а потом попал в Слейд, где я писал экзамен по истории искусства перьевой ручкой. Заточив перья, я выводил элегантно неграмотные, романтические каракули. Значительная часть дислектиков в итоге начинают заниматься искусством или театром. Наряду с тревогой о возможной тупости отпрысков матери дислектиков почему-то уверены, что их дети художественно одарены. Как ампутированная конечность становится сильнее в оставшихся суставах, так и дети с проблемами в правописании развивают повышенное эстетическое восприятие, имеют природный вкус к линиям и цвету, работе с глиной и отсечению лишнего от мрамора. В церковном зале я увидел много понимающих улыбок, когда сказал, что учился в художественной школе. «Конечно, мы ведь все художественно одарены, не так ли?» — заявила женщина, которая, обнаружив свою скрытую дислексию после защиты докторской диссертации, теперь пыталась открыть в себе художественную жилку. Я оставался в этой среде почти до сорока лет. И довольно неплохо рисовал. С другой стороны, я занимался этим почти 25 лет, так что постепенно стал профессионалом. Нет никаких доказательств тому, что дислексия делает вас более чувствительным в культурном плане или более умелым в художественном по сравнению с людьми, которые умеют произносить слова по буквам. Просто мы заменяем пишущие ручки кистью. Это возвращает нам потерянную уверенность в себе. Я не жалею об искусстве, но, боже мой, когда я наконец уселся за письменный стол, это было похоже на возвращение домой. Вот что я пытался сказать с помощью светотени и перспективы! Почему я раньше не думал о словах? Просто потрясающе, насколько легко мне давалось письмо, если отбросить грамматику и правила. Если просто произносить вслух то, что я хочу выразить.

Джулиан Эллиот — исследователь специальных потребностей, учитель и эксперт по дислексии. Точнее, он был бы экспертом, если бы верил в то, что дислексия — не фикция. В прошлом году он вызвал большой ажиотаж своим заявлением, поставившим под сомнение само существование дислексии. Я позвонил ему: скорее всего, я нарывался на скандал. После всех лет мучений обнаружить, что я страдал от какой-то воображаемой болезни, что, скорее всего, я был просто тупым и отстающим? К счастью, сам стиль письма профессора Эллиота был таким же деревянным, как лучшая речь Буратино. Такими выражениями мог бы изъясняться какой-нибудь студент-второгодник. К несчастью, через три минуты разговора я был согласен почти со всем, что он сказал. Он был далек от образа занудного учителя грамматики, испачканного мелом и с заплатками на локтях. Наоборот, скорее это был либерал с чувствительной душой.