Опять влипли - [2]

— На самом верху Эффи-стрит?

— Совершенно верно — там, где лестница. Известное место. Там еще Гарди убегал от музыкального ящика,[2] который в конце концов его догнал и перегнал.

— Конечно, Зелда, конечно! Боже мой, Зелда, если бы ты это видела, если бы слышала то, что слышу я!

Даже у Зелды, на другом конце провода, сон как рукой сняло.

— Что происходит? Ты не шутишь?

— Господи, конечно нет! По лестнице — я только что слышала, и прошлой ночью тоже, и вроде бы позапрошлой, да и сейчас слышу — двое тащат в гору… это… пианино.

— Кто-то тебя разыгрывает.

— Нет-нет, они там. Я вышла — никого и ничего. Но эти ступеньки — как живые, Зелда! Чей-то голос говорит: «Опять из-за тебя влипли». Это надо слышать!

— Ты напилась и решила меня подразнить, потому что я от них без ума.

— Ничего подобного! Перестань, Зелда. Вот, слушай внимательно. Что скажешь?

Минут через тридцать Белла услышала дребезжание допотопной колымаги, притормозившей на заднем дворе. Этот драндулет Зелда купила исключительно из любви к старому кинематографу, чтобы можно было раскатывать по окрестностям, заряжаясь вдохновением для статей по истории немого кино, исключительно по истории: подъехать туда, где командовал Сесиль Демилль,[3] исследовать владения Гарольда Ллойда, с треском и грохотом покружить по съемочным площадкам студии «Юниверсал»,[4] отдать дань уважения оперным подмосткам из «Призрака оперы»,[5] заказать сэндвич в открытом кафе мамаши и папаши Кеттл.[6] Такова по натуре была Зелда, сотрудница журнала «Серебристый экран», своя в немом мире, в немом времени.

Она полностью заблокировала собой парадную дверь: над необъятным туловищем, которое поддерживали ноги-колонны, словно изваянные самим Бернини[7] для собора Святого Петра в Риме, маячило луноподобное лицо.

На этой круглой физиономии сейчас в равных долях отражались подозрение, сарказм и скепсис. Но, заметив бледность и отрешенный взгляд Беллы, она только и смогла воскликнуть:

— Белла!

— Теперь ты веришь? — спросила Белла.

— Верю!

— Не кричи, Зелда. Мне и боязно, и любопытно, и жутко, и радостно. Пойдем-ка.

И подруги направились по дорожке туда, где старый склон уходил старыми ступенями вниз, в старый Голливуд, и вдруг почувствовали, как время описало вокруг них полукруг — и вот уже на дворе стоял совсем другой год, потому что рядом ничего не изменилось, все здания остались такими же, как в тысяча девятьсот двадцать восьмом, дальние холмы выглядели совсем как в двадцать шестом, а ступени — как в двадцать первом, когда их только-только зацементировали.

— Прислушайся, Зелда. Вот, опять!

Зелда прислушалась, но вначале сумела разобрать только скрежет, похожий на треск сверчка, потом стон древесины и жалобы фортепьянных струн; тут один голос стал браниться по поводу этой холеры, а другой твердил, что он тут вообще ни при чем, вслед за тем по ступеням с глухим стуком поскакали шляпы-котелки, и сердитый голос бросил: «Опять из-за тебя влипли».

От изумления Зелда чуть не полетела кубарем вниз. Ухватившись за локоть Беллы, она всхлипнула.

— Это розыгрыш. Кто-то установил магнитофон или…

— Нет, я проверяла. Здесь только голые ступеньки, Зелда, голые ступеньки!

Пухлые щеки Зелды намокли от слез.

— Надо же, его собственный голос! Уж я-то разбираюсь, они — мои любимцы, Белла. Это Олли. Другой голос — это Стэн. А ты, как ни странно, в здравом уме!

Голоса звучали то громче, то тише, и наконец один из них вскричал:

— Эй, ты, не отлынивай!

У Зелды вырвался стон:

— Бог мой, какое чудо!

— Что прикажешь думать? — спросила Белла. — Как их сюда занесло? Это и вправду привидения? С какой стати привидения каждую ночь лезут в гору и толкают перед собой ящик? Объясни, какой в этом смысл?

Зелда окинула взглядом крутой склон и на мгновение прикрыла глаза, обдумывая ответ.

— А с какой стати привидения вообще куда-то лезут? Собирать дань? Вершить возмездие? Нет, наши — не таковы. Возможно, их подгоняет любовь, неразделенные чувства или что-то в этом роде. Согласна?

Сердце Беллы отсчитало пару ударов, прежде чем она ответила:

— Может, они не слышали этих слов.

— О чем ты?

— А может, слышали много раз, да не верили, потому что в прежние годы что-то у них случилось, какая-нибудь напасть или вроде того, а когда случаются напасти, все остальное забывается.

— Что забывается?

— Как мы их любили.

— Им это было известно.

— Откуда? Мы, конечно, болтали друг с дружкой, но не трудились им лишний раз написать, или помахать, когда они проезжали мимо, или хотя бы крикнуть: «Мы с вами!» Как ты думаешь?

— Белла, о чем ты говоришь, они же не сходят с телеэкранов!

— Ну, это совсем другое. Теперь, когда их с нами нет, хоть кто-нибудь подошел к этим ступенькам, чтобы признаться в открытую? Что если эти голоса — вернее сказать, призраки, или уж не знаю кто — обитают здесь годами, каждую ночь ворочают ящик с пианино, и ни одной живой душе не приходит в голову шепотом, а то и в полный голос дать им знать, как мы их любили все эти годы. А почему, собственно?

— В самом деле, почему? — Зелда вгляделась в бескрайнюю, почти отвесную мглу, где, скорее всего, маячили тени, а меж ними, быть может, неуклюже громоздилось пианино.