Оптинские старцы - [24]

Духовная сила преподобного Амвросия проявлялась в совершенно исключительных случаях. Рассказывали, как однажды, идя в скит из монастыря, о. Амвросий, еле передвигавший ноги от слабости, увидел такую картину. Стоит нагруженный воз, рядом лежит мертвая лошадь, а над ней рыдает крестьянин, лишившийся своей кормилицы-трудяги. Приблизившись к павшей лошади, старец трижды медленно ее обошел, потом, взяв хворостину, стегнул лошадь и прикрикнул: «Вставай, лентяйка!» И лошадь послушно поднялась на ноги.

Многим людям преподобный старец являлся на расстоянии, подобно святителю Николаю Чудотворцу, — или для исцеления, или для избавления от всякого рода бедствий.

«Мне кажется, что для всех, прибегавших к отцу Амвросию, он представляется в двойном виде: во-первых, великий старец, прославленный подвижник, с ореолом святости, с дивными дарами, чудотворивший еще при жизни; и потом для всякого в отдельности — самый близкий, самый ласковый, самый трогательный человек, какого можно себе вообразить. И обе эти стороны в отце Амвросии дополняли и возвышали друг друга», — писал Е. Н. Поселянин (Погожев)[6].

Подобный взгляд на личность преподобного после знакомства со старцем Амвросием пытался отразить и Ф. М. Достоевский в образе старца Зосимы из «Братьев Карамазовых». По монастырским воспоминаниям, приехав в Оптину, великий писатель часами беседовал со старцем в его келье, отдавая на его суд свои творческие и личные проблемы.

Впечатление, полученное Достоевским от знакомства с о. Амвросием, было так сильно и глубоко, что, преломившись в творческом сознании писателя, вызвало к жизни яркий, полный психологической правды художественный образ старца Зосимы, наделенный чертами живого человека. И все же нельзя отождествлять литературный образ с реальным старцем: трудное дело человеку кающемуся, как определил сам старец Амвросий личность гениального писателя, в точности изобразить само существо святого подвижника. «Он так много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, — описывает своего литературного героя Достоевский, — что под конец приобрел прозорливость столь сильную, что с первого взгляда на лицо незнакомого человека, приходившего к нему, мог угадать, с чем тот пришел, что тому нужно и даже какого рода мучения терзают его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово».

Прозорливость старца Зосимы, как объясняет автор, идет от опыта, памяти, наблюдательности, а помощь же при недугах — от знания лечебных средств. В таком случае не принимается во внимание главное — помощь сверхъестественная, дары Святого Духа, действующие в человеке иногда и вопреки тому же опыту и наблюдательности.

Монахи Оптиной пустыни прохладно отнеслись к образу старца Зосимы. Однако нельзя не согласиться, что этот литературный персонаж оказался настолько пленительным, что приводил читателей к познанию веры; как сказал философ В. В. Розанов: «Вся Россия прочла его «Братьев Карамазовых», и изображению старца Зосимы поверила. «Русский инок» (термин Достоевского) появился как родной и как обаятельный образ в глазах всей России, даже неверующих ее частей».

Достоевский во многих пробудил угасающую во второй половине XIX века тягу к монастырю вообще и к Оптиной пустыни — в частности. Ведь вся внешняя обстановка жизни монастырской, запечатленная в «Братьях Карамазовых», само описание обители, где жил старец Зосима, — все это взято из реалий Оптиной 1877 года, когда Достоевский посещал преподобного Амвросия Оптинского.

О святом старце Амвросии говорить не переговорить: о нем существует множество воспоминаний, изданы его многочисленные письма к мирским особам, известны его поучения и поговорки. Но, отдавая должное его личности, снова и снова задумываешься о сущности старчества и его основном законе — послушании ученика своему учителю. Об этом размышления Е. Н. Поселянина: «Среди тех жизненных предположений, которые я открыл старцу и на которые он меня благословил, некоторые казались совершенно неисполнимыми. А между тем жизнь шла — вернее, Божия воля постепенно приближала исполнение того, что он считал возможным и нужным. И если я вижу, что надо приступать к какому-нибудь делу, благословленному старцем, — соберись тут полки знатоков этого дела с пророчеством неудачи, — я знаю, что оно удастся. И мало-помалу я совершенно свыкся с тем, чтобы ничего важного не делать, не спросясь наперед старца.

Как могу я знать, чего я истинно желаю, когда желания меняются, как ветер? Как могу судить, хорош ли или полезен поступок, когда от меня скрыты те бесчисленные будущие побочные обстоятельства, которые доставят ему те или иные последствия? И при этом не только на место моей неопытности я ставлю старцеву мудрость, не только ищу совета человека, лучше меня знающего, что полезней мне в духовном смысле, — самое важное вот в чем. Я верил, что когда с верой спрашивал его, чтобы подчиниться его решению, он (может быть, и не вникая в мои обстоятельства рассудочно) особым даром от Бога получает внушение — указать мне именно то, в чем воля Божия».