Опрокинутый купол - [47]

– Я подожду, пока татары положат свои рати под Суздалем и Ростовом, – сказал он старшим сыновьям (тихо, чтобы не дай бог не услыхали женщины в соседней горнице). – А тем временем соберу свежие силы в боевом стане и ударю по ним. Убью сразу двух зайцев: одолею Бату-хана, а вам, родимые, оставлю в княжение Рязань и Коломну.

– А как же Москва? – шепотом спросил младшенький Владимир.

– А что Москва. Так, перекресточек меж четырех речонок. Татары на нее и не взглянут. Поезжай туда, вот мой наказ. Дружину я тебе не дам, незачем. Но ты соберешь там ополчение и двинешься на соединение со мной. Город же оставляю тебе. Владей.

Старый князь ошибся. Бату-хан и его брат Шейбани взяли Москву на пятый день штурма, подпалив ее стрелами с горящей паклей. Владимира, младшего сына Георгия, взяли в плен и тащили за собой на аркане босого, одетого лишь в рваные холщовые штаны, морозы в ту зиму стояли лютые, птицы на лету мерзли… Коломна, которую оборонял старший сын Всеволод, пала неделей раньше…

– Лампаду крупным планом, – скомандова Глеб. – Делаем плавный переход на перо и чернильницу… Вторая камера – общий, сверху.

Вторая камера – та, что была на тележке, – с тихим гудением двинулась вперед и вверх. Гидравлический механизм вознес ее метра на полтора над полом, остановил на мгновение и повлек дальше, в соответствии с гениальным замыслом режиссера. Князь в полутемной горнице поднял голову от письма, задумчиво почесал подбородок кончиком пера – у него это получилось как-то очень естественно, по-человечески… Такое не сыграешь специально. Вот взглянул в оконце. Оно было глухим, непрозрачным. Эпизод, значившийся в плане как «Вид за окном, зимняя вьюга, 15 сек.», снимут позже (или уже сняли).

Я подошел поближе, хотел тронуть брата за плечо, но передумал. Он сидел совсем близко, спиной ко мне, и одновременно – где-то очень далеко, не здесь и не сейчас, и возвращать его обратно мне почему-то не хотелось. Кажется, я забыл, зачем пришел сюда. Однако «амнезия» моя вскоре прошла, и вновь охватило лихорадочное беспокойство – не столько из-за того, что в квартире в Якорном переулке один человек оборвал жизнь другого (степень вины каждого еще предстоит долго и нудно устанавливать, строить догадки и безжалостно бросать их в корзину для мусора), а потому, что вот он, Глеб, устроился с комфортом на стуле-вертушке, меня замечать упорно не желает, весь устремлен ТУДА, в мир под названием Кино (уже не главнейшее из искусств, но и не последнее…). И настоящим вроде бы не обременен… ан нет, обременен, еще как: «Меня хотели убить, я точно знаю. Не вышло в этот раз – они будут ждать следующего».

Кто «они», Глебушка? Не молчи же!

– Не то, – раздраженно пробормотал братец. – Не то, не то… Александр Владимирович, ваши руки слишком суетливы. Вы же как-никак князь, а не одесский поц.

– В прошлый раз вы сказали, что я слишком монументален, – не менее раздраженно отозвался «князь».

– Так найдите середину. Диночка, поправь костюм. Яков Арнольдович, ради бога, сделайте что-нибудь с лампой. Она полыхает, как прожектор, а должна гореть неровно, мерцающе… Где Баталова, черт возьми?

– Они вдохновляются-с, – буркнула Машенька Куггель. – По полю на лошади шкандыбают. В образ входят-с.

– Я ей устрою образ. Перерыв на две минуты, и будем переснимать.

Мохов, помощник режиссера, поднял глаза на потолок, что-то мысленно подсчитал и изрек:

– Это был шестой дубль. Следующий будет седьмой. Думаешь, Карантай простит такое расточительство?

– Ох, не напоминай, – поморщился Глеб, как от зубной боли. И наконец снизошел до меня: – О, привет, Борь. Какими судьбами? Знаешь, я сейчас занят…

– Сделаешь перерыв. Господа артисты пока, как это… в образ войдут.

Он хотел возразить, но, видимо, мой категоричный тон его смутил. Он пожал плечами и кивнул на выход из павильона: пойдем, мол, перекурим.

…Он так и не закурил. Помял сигарету в длинных музыкальных пальцах и сунул назад в карман.

– Бронцев умер? – Глеб, казалось, силился осознать смысл произнесенного, но тщетно. – Сердце?

– Почему сердце?

– Он частенько хватался за грудь во время сеанса. А кстати, откуда ты узнал…

– Из видеозаписи.

Увидев недоумение на лице братца, я пояснил:

– Марк записывал некоторых своих пациентов на магнитофон.

– Некоторых?

– Возможно, тех, кого он считал самыми интересными. Клинически, я имею в виду.

– Я ничего такого не заметил.

– Камера была спрятана на стеллаже с книгами.

– Бог мой, зачем?

– Это я и стараюсь выяснить. Первая версия – та, что бросается в глаза, – шантаж. Например, он мог «прихватить» кого-то на неких роковых тайнах.

– Только не меня, – покачал головой Глеб. – У меня ни одной тайны…

– Но ведь кто-то пытался тебя убить, – перебил я. – Глебушка, это очень серьезно!

– Да перестань! Ну, почудилась какая-то чертовщина. Я возвращался со съемки, было темно, я умаялся, как собака.

– Ты забыл, кто я по профессии? – раздраженно спросил я. – Ты пошел с этой «чертовщиной» к экстрасенсу, а это уже говорит о многом. И, главное, я видел твое лицо на кассете, слышал голос… Глеб, не обманывай меня.

Он осторожно поднял глаза, и меня вдруг пронзила острая жалость. Глаза были словно больные – покрасневшие, влажные… То, что я принимал за муки творчества (мне совершенно недоступные – я в нашей семейке самый ярый прагматик) или просто за следы хронического недосыпания, обернулось страхом… Самой настоящей пыткой страхом, когда он не отпускает ни на минуту в течение многих дней и ночей. Впрочем, дни еще как-то заняты, и пыточная машина ненадолго дает сбой (отсюда Глебово «горение» на работе, стремление сосредоточиться на чем-то постороннем).