Опрокинутый купол - [118]

…Он был мертв уже несколько дней. Труп совсем окоченел – я почувствовал деревянную твердость и прямо какой-то вселенский холод, едва прикоснулся к посиневшему запястью. Я, конечно, не надеялся нащупать пульс, но и удержаться не смог. Долгий путь в подземном тоннеле, артефакт, оставленный древней расой, людские страсти в современном «безумном, безумном» мире – и достойное завершение здесь, в убого обставленной квартире-мастерской: продавленный диван напротив старенького телевизора, этюдник на шкафу, краски, растворитель на облезлом столе, стакан с чем-то серо-буро-малиновым на дне… Обитель бесребреника.

Сам хозяин сидел на диване, откинувшись на спинку , и стеклянно глядя в потолок, зажав «Макаров» в скрюченных пальцах. Он выстрелил себе в правый висок – зайдя сбоку, я увидел аккуратное, почерневшее по краям отверстие.

– Выстрел в упор, – сказал Гарик Варданян, аккуратно приподнимая голову покойного. – Пороховой ожог в наличии, выходное отверстие… Картина стандартная, я такого навидался в жизни.

– Нервы не выдержали, – негромко проговорил Слава КПСС. – Знал, что Вайнцман рано или поздно его выдаст. Возможно, там, в кинозале, он действительно целился в художника, а не в Глеба.

– Да как же он прошел мимо вахтера?

– Мимо Гагарина-то? Было бы желание… И у Бронцева он наверняка состоял в пациентах: эти его рассказы о собственном трупе, зацикленность на фотографии в музее – ты сам упоминал. Отсюда и орудие убийства: тоже выдает некую аномалию. Псих, одним словом.

Он присел на табурет (стульев в комнате не было), поежился от холода, буркнув: «Даже окна на зиму не заклеивал, на рамах ни следа бумаги», закурил, выпустив дым в форточку.

– Следователь, который вел дело Стасика Кривошеина (того пацана из клуба «Кремень», что застрелил родителей своей подружки), всерьез подозревал Шуйцева в подстрекательстве. Якобы тот несколько раз говорил при детях: вот, мол, как отечественная буржуазия жиреет за наш счет – пока мы в Афгане, эти торгаши… ну и тэдэ. Вполне возможно, со Стасиком отдельные беседы проводил, хотя и не доказано: мальчишка молодой, да ранний, все взял на себя. – Слава выбросил окурок, тут же потянулся за новой сигаретой. – Гад. Маньяк. Как же мы упустили?!

Упустили. Я смотрел, как санитары укладывали деревянное тело на носилки (полное окоченение: по мнению Гарика Варданяна, смерть наступила четверо-пятеро суток назад, приблизительно тогда же, когда был убит мой брат… Возможно, Шуйцев, застрелив Глеба, покончил с собой в тот же день), накрывали лицо серой простыней, и не ощущал ничего… Хотя, по идее, должно было возникнуть – не радость, но какое-то удовлетворение: дело раскрыто, убийца брата, опасный маньяк, наказал себя сам… Зачем? – вот вопрос, на который я не мог найти ответ.

– Зачем? – Слава КПСС пожал плечами. – Разве можно понять логику сумасшедшего?

– Вячеслав Сергеевич, гляньте, – окликнул его один из экспертов.

Слава подошел. Поднялся и я, хотя глядеть совершенно не хотелось. Пусто в душе, синдром достижения по-научному.

Эксперт тем временем извлек из-за шкафа картонную коробку из-под обуви – примитивный тайник (слишком примитивный для сумасшедшего). Раскрыл, поставив на стол, бросил: «Понятые, подойдите».

В коробке лежали видеокассеты. Те самые, исчезнувшие из квартиры Марка Бронцева, с карандашными пометками-цифрами. Отдельно покоился завернутый в вощеную бумагу раритет, когда-то подаренный экстрасенсу Вадимом Федоровичем Закрайским: керамический шарик, конец XII века, роспись, «предмет культового назначения». Еще одна улика, завершающая странное, страшное дело. Последний гвоздь в крышку гроба. «Я найду тебя, – шептал я тогда в припадке, стоя на коленях у мертвого Глеба и обращаясь к убийце. – Я найду тебя, где бы ты ни прятался, и, клянусь, до суда тебе не дожить. Закон, конечно, есть закон… Но я-то – всего-навсего человек, я хочу МЕСТИ – вот так, первобытно, чтобы ты жизнью заплатил за жизнь».

Он заплатил. И – как будто отнял ее у меня. Я – живой труп.

Позже, в управлении, мы просмотрели найденные видеокассеты. На одной был запечатлен Вайнцман, художник-декоратор, его исповедь – как он, подозревая своего ученика в подделке древнего документа, мучился страшным комплексом собственной вины («Глеб мне доверяет, он как ребенок – гениален, но весь в своем творчестве… Я боюсь ему сказать, он не перенесет». – «Голубчик, да стоит ли так убиваться? При чем здесь вы? Искать украденную рукопись – дело органов, а ваше дело – снимать фильм, разве я не прав?» – «Вы не понимаете…»)

Другая кассета была посвящена директору музея Закрайскому: «Когда я узнал, когда мне сунули под нос заключение эксперта-искусствоведа… Представьте себе мое состояние! Естественно, я смолчал. Я просто не решался смотреть людям в глаза. Мне казалось, будто все смотрят на меня, тычут пальцем. Я перестал спать, меня замучили кошмары…» – «И вы так же промолчали, когда главный режиссер убрал из картины персонаж, которого играл ваш внук?» – «Да, был мальчик-пастушок… Для Мишеньки это был страшный удар! И, что хуже всего, он не понимал! Он смотрел на меня и ждал, когда же я замолвлю словечко. Теперь он пропадает где-то целыми днями. Я боюсь, как бы он не связался с дурной компанией». Да, Вадим Федорович как в воду глядел: компания в лице «ведуна» для его внука была на редкость неподходящая. «Давайте лучше поговорим о ваших отношениях с режиссером студии…»