Оправдание Иуды - [2]

Но тиха была, обычно скрипучая дверь. Не она источала гул. И ослики, равнодушные либо глухие, пока не слышали ничего…

Но вот гул усилился, как прибой в грозовую ночь, и чёрной волной захлестнуло из-за угла. И одному ослику, чей возраст был мал, показалось, что, быть может, его зовут?

Ну конечно, зовут!

Чтобы накормить…

Он радостно дёрнулся, и всегда согласные с ним, весело звякнули бубенчики на уздечке, но, та, прикрученная к столбу, мигом уровняла ослика с остальными вьючными тварями, либо сытыми, либо глухими…

За углом, напротив передней, южной стены амбара, собралась большая, до сотни, толпа мужчин. Передняя стена была плотно и ровно замазана битой глиной, давно не беленной. Но вряд ли в том была нужда. Щедрое солнце согревало и выбеливало всё живое и мёртвое в Капернауме.

У основания амбара, там, где стена вросла в землю, и неотличима была от земли её принявшей, всё было в грязно-бурых подтёках и вмятинах. Косо освещённые пологими, ласковыми лучами вмятины эти, хоть и были неглубоки, но казались угольно-чёрными.

А может быть, правда, что не было у них дна? Не находился досужий, даже среди рыночных попрошаек, с цепкими и грязными пальцами, кому пришло бы в голову замерять эти впадины.

Не любили вползать в них и ящерки, неподвижно гревшие свои нежные голубоватые тельца в уютно-жёлтом вечернем припёке амбарной стены. И в этот неспешный и ясный вечер, как и в любой другой, ящерки не обращали внимания на толпу. И не разделяли страстей, её охвативших…

А толпой верховодили двое, стоящие в первом ряду. Любому видно, что фарисеи. Ревнители, отличаемые от остальных плащами с пурпурно-голубыми кистями на прямоугольных концах.

С повязками на лбу с вышитыми словами Закона…

И неотличимы были эти двое друг от друга, как соратники по борьбе, как кровные погодки, закованные в броню общей цели. Возродить, удержать, спаять. На вечные времена.

За кисть, оковной хваткой, они держали своих подопечных. Левый фарисей не отпускал старого торговца с морщинистым и озлобленным лицом, правый же – молодого растерянного писца с медной чернильницей на поясе.

Стоящие сзади вытягивали шеи, пытаясь разглядеть этих четверых. Толпа нетерпеливо переминалась, и не было в ней ни одного приветливого лица.

И гул нетерпеливо усиливался, сплетённый из злобы и любопытства. И то и дело кто-нибудь оглядывался к дверям синагоги…

Пять, шесть рядов было в этой толпе, но все хотели быть ближе к Закону. И поэтому за спинами фарисеев не прекращалась глухая, упорная толчея. Особенно сильно доставалось одному оборванцу. Тщедушное сложение своё он замещал вертлявостью, сопя яростно и обиженно. В лице же его, остром носике, чёрных бусинках вместо глаз, и в редких, жёлтых зубах было что-то явное от грызуна.

И лишь оборачивались фарисеи назад, оборванец тут же пытался поймать их ищущий взор. И, поймав, торопливо взвизгивал:

– Смерть блудодее!

Повод, родивший толпу, на краткий промежуток объединил его с добрыми и почтенными горожанами, и он излучал довольство, радуясь редкой возможности доказать остальным своё существование.

Любопытство крутило его головой во все стороны, так хотелось видеть сразу и ревнителей, и синагогу, и амбар. Но был он сложен тщедушно, и пусть постепенно, но неуклонно его выталкивали на край. И как ни тщился оборванец, противостоять напору не смог.

Толпа выдавила оборванца. И последним его оттолкнул тучный иудей, добротно одетый, и с громкой одышкой.

Оборванец, до крайности обозлённый, тоже попытался его пихнуть:

– Потише, ты! Арбузное чрево! Ты бы так чтил Закон, как ты толкаешь честных людей!

– Никто тебя, уффф… не толкает! Тоже мне, базарная пыль, а уфффф… вякает…

Оборванец зашёлся от возмущения:

– Я базарная пыль? Ты на себя посмотри! У тебя тук только что из ушей не течёт!

Тучный угрожающе навис, сжав кулаки:

– Что тебе мой тук, выкидыш крысы? Благодари нашего Господа, что у меня мирный нрав, а то бы я прищемил тебе хвост!

Злобно бормоча, оборванец отступил…

Некоторое время он ещё сопел, поблескивая бусинками, но постепенно погасил свой праведный гнев. Отсопевшись, начал озираться и внимание его привлёк иудей хорошего роста, что стоял шагах в тридцати в стороне, у ближнего водоноса.

Со спины не было ясно, кто это, но оборванец мигом оценил плотный шерстяной плащ с отброшенным капюшоном. И одобрительно разглядел, хоть и поношенные, но прочные, сандалии. Тяжёлые, на солдатский манер.

И разглядел бугристый затылок, поросший рыжей щетиной, посаженный на крепкую, дочерна загорелую шею. И руки, крепкие, жилистые. И невероятно длинные пальцы, что буквально оплели рукоять посоха.

Оборванец скосил тощую шею вбок до судороги, пытаясь заглянуть в лицо рыжему, а любопытство вытянуло его на цыпочки, прибавив ещё вершок.

Но не дотянул… и здесь подвела мелкая стать. Нерешительно он шагнул вперёд, ещё… но оглянулся на толпу, зашептал яростно и обиженно:

– Ну, обернись же, ты… рыжая башка… мне что, разорваться?

Левый фарисей оглянулся, сурово и молча заскользил взглядом по лицам, заглядывая в любой промежуток, во рты, под веки и глубже, ловя притихшие слова среди бранных выкриков.