Опоздавшие - [16]

Рабочий день длился с половины восьмого до половины пятого, и к концу смены Брайди изнемогала от усталости. Она себя чувствовала машиной, час за часом выполняющей одни и те же операции: продень нитку, зажми лапку, прострочи – и так до бесконечности. Однако ей платили шесть долларов в неделю, и это было немыслимое жалованье, превосходившее месячный заработок Тома. Брайди сидела там, куда не доходил свет из окна. Самое светлое место занимала Мэри Райан, за три года достигшая положения старшей швеи. Брайди же трудилась под светом газовой лампы, горевшей день и ночь, ибо фабрика работала круглосуточно. Однако обитательницы приюта не выходили в ночную смену. В полночную и утреннюю темень провожать их до Вашингтон-сквер и обратно было некому.

Возвращаясь с работы, Брайди обычно первой хваталась за медную ручку в форме креста на тяжелой деревянной двери приюта и, ступив под защиту дома, облегченно выдыхала. Нью-Йорк восхищал, но был опасен. На улицах кишмя кишели запряженные парой пролетки, омнибусы, таратайки и фургоны с затейливой рекламой того, что они доставляли. Вот нынче «Знаменитые шляпы» чуть не въехали в кучку мужчин в цилиндрах, мирно беседовавших на тротуаре, и едва не столкнулись с омнибусом и конкой, катившей по вделанным в мостовую рельсам. В Нью-Йорке того и гляди тебя переедут.

В первом письме домой об этом она, конечно, не напишет. Брайди наметила сесть за письмо в воскресенье. Монотонная работа за швейной машинкой позволяла хорошенько его обдумать.

Еще до отъезда Брайди представляла, как отпишет домой. Мечталось, что они с Томом зайдут в фотоателье и сделают свадебный снимок, который можно будет вложить в письмо. Мама обрадуется, увидев ее в красивом подвенечном платье, взятом напрокат, отец, само собой, взбеленится, потом крепко врежет в пивной и утихнет.

Но Том Флинн умер. А Брайди так далеко от родных, словно улетела на луну.

В письме она расскажет о своей работе и о хлебе, вкусном, как пирожное. В конверт вложит уныло-зеленый доллар, который родные обменяют на яркий фунт. Может, денежка немного приглушит их горечь от ее поступка. Брайди приободрилась, подумав, что мама сможет сшить сестрам новые платья к Рождеству.

7 Брайди

Нью-Йорк, центр и окраины

Август, 1908

– Восстань и воссияй! – Мэри Райан растолкала Брайди в половине шестого утра.

Угнетающая августовская жара, мешавшая спать, уже набирала силу. Миссис Бойл запрещала постоялицам ночевать на площадках пожарных лестниц, как делали соседи. Влажная простыня, которой занавешивали окно, к утру уже была сухой; выходя из спальни, Мэри ее сдернула, и комнату наполнил воздух, напоенный сладостью и звучным воркованием голубей.

– Сегодня Мариям не стоит бросаться словом «восстань», – пробурчала Брайди шепотом, чтобы не разбудить соседок.

Нынче был праздник Успения Пресвятой Богородицы – день, когда Дева Мария телом и душой вознеслась на небеса. В этом году праздник выпал на субботу, что было особенно удачно для девушек-католичек: они работали только полдня, а поскольку суббота и так была укороченным днем, половина смены отсчитывалась не от обычных девяти, но от семи часов. Говорят, епископ лично обратился к нью-йоркским предпринимателям, дабы рабочие-католики могли надлежаще отметить святой день.

Брайди и Мэри собирались на утреннюю службу в домовой церкви, чтоб потом быть свободными. Кроме Успения, сегодня еще был день рождения Мэри, которая намеревалась после работы его отпраздновать и на деньги, присланные дядей, угостить Брайди поездкой на трамвае в какое-то неведомое место в центре города.

Еще в постели Брайди, дожидаясь своей очереди в туалет, помолилась, чтоб сегодня пришли месячные. Хотелось сунуть руку под простыню и проверить, как там дела, но вдруг соседка Милли уже не спит и всё видит? Эта Милдред Кэллахан та еще штучка. Тотчас доложит миссис Бойл, которая вышвырнет Брайди на улицу, обвинив ее в безнравственности. Брайди дотерпела до уборной, где могла без соглядатаев исследовать свои панталоны. Их безупречная белизна выглядела укором. Уже в который раз Брайди посчитала на пальцах. Скоро четыре месяца, как последний раз потребовались тряпицы. Это было еще в Ирландии. Однако…

Она все-таки надеялась. Каждое утро прикладывала руку к животу, боясь уловить в нем какое-нибудь биение, но, слава богу, ничего не чувствовала. С первого раза не забеременеешь – это было общеизвестно и подтверждено Эйдин Малдун, вместе с которой на рождественском базаре Брайди торговала всякой бесполезной всячиной. Эйдин побывала во Франции и знала всё.

Настораживало, что оба платья стали тесны, но это, конечно, результат здешней сытной, питательной еды. Надо маленько умерить аппетит.

Своими тревогами Брайди ни с кем не делилась, даже с Мэри. Но девушки, сами того не ведая, ее успокоили. Вот удивительно, однажды сказала Джуэл Уилан, мы живем вместе и у нас стали совпадать циклы. Тогда Брайди подумала, что, наверное, ее организм, точно неловкий танцор, всё никак не приладится к общему ритму.

Но скорее всего, с ней происходило то же самое, что и с Мэри. Та поведала, что в Америке «мисс Пинкертон» навестила ее очень не скоро. Объясняла она это трудным привыканием к массе всего нового – иной пище, воде, климату и, что было всего тяжелее для сельской девушки, постоянному шуму. Даже Мэри, прикатившая из Лимерика, жаловалась на неумолчный цокот копыт по брусчатке, щелканье кнутов нетерпеливых извозчиков, рявканье омнибусных клаксонов и ревунов буксиров (окна спальни выходили на реку) и пьяные свары ночных гуляк, вываливающихся из кабаков. Кроме того, в комнате не бывало полной темноты – проникавший с улицы свет газовых фонарей и извозчичьих лампионов не давал уснуть. Если ночью случалось встать по нужде, свечка не требовалась. Отвыкая засыпать в темноте, Брайди лишь теперь поняла, какое благо – кромешный мрак, нарушаемый только сиянием звезд и луны.