Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди - [3]

Она смеялась, увлеченная смущением моряка.

— …и еще вам придется, как ни печально, отказаться от права второго брака.

— Я и в первый раз еще не собираюсь, — отзывался Гарибальди.

Иное дело — вечера в доме Совего. Тут можно набраться ума-разума. Шумные политические дебаты собирали людей всех мастей — загадочных карбонариев, тайных агентов греческой гетерии, поклонников британской конституции, врагов тирании неаполитанского короля.

Умы эмигрантов в те годы еще волновал разгром революции в Неаполе, заблуждения карбонариев, вероломство пьемонтского принца Карла Альберта, предавшего своих друзей-либералов.

Из какого-то угла доносился громкий возглас:

— Нет, вы только подумайте, что он говорит, этот ваш закадычный друг Бертрандо! «Не бог властвует с помощью свободы». Каково? Он хочет всех покропить святой водой! Хочет сказать, что обществу необходимо повиновение, и тут церковь куда более надежная опора правительства, чем даже полиция!

Не слушая и не вникая, синьор Совего гнул свое:

— Ребенок догадался бы, что нельзя доверять тиранам! А что сделал, возглавив восстание в Пьемонте, генерал Санта-Роза? Ввел в заблуждение народ, будто либеральные стремления Карла Альберта были парализованы Австрией. И все восстание пошло под девизом «Вернуть свободу действий королю!» Вернули. И потеряли головы на плахе.

— Карл Альберт не тиран, — возражал доктор Диего. — Он, если угодно, итальянский Гамлет. Жизнь гораздо сложнее, чем вам кажется, милый Совего. Он провел молодость на службе у Мюрата, в его офицерской среде преклонялись перед идеями французской революции. Полный разброд в слабой голове! А надо было делать выбор между обязанностями наследника престола и политическими симпатиями гражданина.

Толстенький Совего даже подскочил.

— Выбор? У этого Гамлета не дрогнула рука подписать семьдесят три смертных приговора. Семьдесят три!

— Обычная история, — подтвердил Диего. — А приговор ломбардским революционерам подписал Меттерних. В мирное время австрияк проливает кровь итальянцев.

В комнате наступила тишина.

— Пойдемте, Джузеппе, послушаем ночную музыку Стамбула, — сказал, помолчав, доктор.

Гарибальди понимал, что умный человек оборвал разговор, потому что вышел из роли иронического собеседника.

Как все усложнилось! Теперь простодушный матрос начал подумывать о многом, что раньше и в голову не приходило. Кем он был до сих пор? Славным малым, смелым в мгновенных решениях, ну пусть патриотом. А кто из итальянцев не патриот? Ну пусть ненавистником попов. Но все это не то. Теперь совсем не то. Теперь надо думать…

— Вы говорите — обычная история, — не удержался он и продолжил на улице ту же тему, — но как же быть? Где выход?

Диего ответил не сразу.

— В жизни вообще нет выхода. Все кончается тупиком. Смертью.

— Но ведь есть же люди! Говорят, что пьемонтские либералы добиваются конституции.

— Ох уж эти пьемонтские либералы, они меньше вас понимают, что нужно стране. Вы хоть с моряками ходили по свету, ночевали с рыбаками у костров. Возили на кораблях умных адвокатов, кое-кто из них от злости поумнел на чужбине. А ваши пьемонтские либералы… Чего они добились? Спросите у них — скажут: соль подешевела. Верно! Вот и все их достижения. В школе они изучали латынь и помнят Тита Ливия. Они кое-как могут возбудить революцию, но не могут переварить ее последствия…

Ночной разговор на опустевших улицах не избавил от душевного смятения. Что ему делать? К чему приложить силы? Понять бы все это. Он верил, что где-то есть такая книга или такие люди, которые владеют ключом от истины. Только бы найти — и жизнь озарится целью.

Он выходил на Босфор к руинам генуэзских башен и видел с высокого берега парусники, уходившие в Сирию и в Египет, в Смирну и на Кипр. И размышлял, вспоминал тех, о ком говорил доктор — рыбаков, моряков, умных адвокатов, всех, с кем скитался по свету. Ведь это и есть народ? Неужели народ не знает, что ему нужно делать?

Народ ничего не знает. Разве знали, что делать, те, чьи речи слышал он в детстве, — отец и его соседи? Он вспоминал отца. Сын морехода, внук судостроителя, Доменико Гарибальди был владельцем и капитаном торговой шхуны и бо́льшую часть дней своих провел в плавании. Возвращаясь домой, он любил рассказывать детям о морских сражениях, о самых свирепых в мире левантинских пиратах с кривыми ятаганами за поясом, о безумных шквалах, когда море становится белым-белым, как кипящее молоко, и как будто поглощает взбесившиеся белесые тучи. Отец казался героем и внушал восхищение. На самом деле не так уж часто он глядел в глаза смерти, чаще приходилось просто испытывать разочарование при расчетах с оборотистыми, жуликоватыми купцами.

Он был упрям и простодушен. Превратности судьбы не скоро научили его осторожности и благоразумию. Он доверял людям и прожил жизнь, не достигнув ни достатка, ни уверенности в будущем своих детей. Шли годы, и в шкиперской бородке его уже клубилась седина, и местные рыбаки не стеснялись его называть padrone Domenico — папаша Доменико. Дальние плавания «за Сциллу и Харибду» сменились скромным каботажем из Ниццы в Геную, в Ливорно, в Реджо. И рассказывал отец уже не о пиратах минувшего века, а о том, как подорожали товары и такелаж. В запущенный сад приходили приятели-соседи — аптекарь и бакалейщик. Начинались бесконечные сетования, Пеппино не любил их унылые разговоры. Отец поносил герцога Моденского, который установил на реке По в своих владениях такие таможенные барьеры, что негоцианты считали более выгодным отправлять грузы на волах. Бакалейщик, весь глянцевый и налитой, как полный бурдюк, проклинал тедесков — австрийцев, обобравших итальянцев до нитки. А тощий аптекарь, размахивая руками, ходил по аллее взад и вперед и во всем винил Венский конгресс. Впрочем, он ругал всех подряд: народ — за то, что он темный и покорный, попов — за жадность и плутни, образованный класс — за то, что только болтает о реформах. Но после каждой тирады восклицал: «О, если бы у нас был парламент!» Костлявые руки вздымались к небу, как бы призывая его на помощь.