Оползень - [20]

Лирин засмеялся, прошелся по номеру, потрогал бархатные багрового цвета гардины.

— Как-то мне даже и неприлично уговаривать вас. Ну, хотите, я к ней схожу? Нет, очень деликатно, очень! По-благородному. Дело тонкое. Понимаю. Но я ж все-таки психолог. Сходить?

Осколов покивал головой в подушку.

Лирин опять засмеялся:

— Только не стреляйтесь, пока я не вернусь, обещайте! — и пошел проворно из номера.

Довольный своей ролью, он постучался к Касе.

— Я… я… я… — залепетала она при виде жандарма.

— Не волнуйтесь, сударыня!

Лирин был галантен, как настоящий джентльмен.

— Я от Александра Николаевича, который, так сказать, в отчаянии. Друг его… Так каково же будет ваше решение?

Кася с досадой пожала плечами.

— Вы знаете, он лежит с револьвером под подушкой.

Она молчала, время от времени нервно убирая выбившиеся пряди волос за уши. Славненькая, определенно славненькая. Из таких вот прозрачненьких вырабатываются со временем очень затейливые женщины, с фантазиями. Лирин освежил языком губы.

— Хотите знать мое откровенное мнение? — снова осторожно начал он. — Застрелиться он, видимо, все-таки не застрелится, а вот уехать может… что же еще остается?

Тоном Лирин постарался смягчить смысл своих слов.

Кася отвернулась. Унижение, отчаяние, злость и надежда боролись в ней.

— Я не знаю… — произнесла она наконец.

Венчались на масленой. Заливались колокольцы. Визжали полозья саней по снегу. Соболя, подарок жениха, нежно щекотали шейку.

Успел Николя, не опоздал. Укараулил свадебный поезд, вывалился из толпы бледный, пьяный, со слипшимися волосами. Держа одной рукой полы распахнутого пальто, другой с зажатой в ней шапкой тыкал в сторону невесты. Лицо его было страшно. «Это недоразумение!» — повторял он, вызывая смех среди зевак и провожающих. С ним сделалось что-то вроде истерики. Он бросался под ноги лошадям, цеплялся за передок. «Я не прощу! — кричал. — Жестокая случайность!» Его оттаскивали, уговаривали.

Кася закрыла глаза. Лошади прибавили, и крики Мезенцева остались позади: «Кася, прости!.. Я отомщу тебе!»

В торжествующем белозубом оскале металось перед Касей лицо Александра Николаевича. Их сани неслись рядом до самой церкви.

…«Гряди, голубица!..» Теплым воском ей закапало пальцы и платье. Что-то такое гремел хор, и возглашал батюшка, водил круг аналоя.

С венцами вышло замешательство: шафера Лирина не оказалось на месте. «Опять напился, подлец, — пробормотал Александр Николаевич. — Не дам больше ни рубля». Ну, нашелся кто-то, подняли и венцы. Искристый блеск играл на ризах, на крестах, на дорогих лампадах в золотых оправах. Все плавилось, таяло, рушило-о-ось!..

Наконец — поцелуй на ее мертвых губах и поздравления. И рука, продетая под железный локоть мужа.

В расстегнутой шинели, с обезумевшими глазами протолкался на паперти к молодым Лирин.

— Поз-здравляю, господа! Дожили! Докатились! Доигралис-с-сь! В Петрограде революция!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Большие пространства вокруг были покрыты болотами с тростником и мелким кустарником. Лошади вздрагивали, оступаясь на подгнивших гатях. Иногда на открытых взлобках и возле ручьев встречались березовые, ивовые рощицы, а все остальное — сплошные леса, где не слышалось пенья птиц, только комариный гуд и толкотня мошки. Виднелись кое-где отдельные скалы, обломки гранитных глыб да каменистые, поросшие мохом гольцы.

Бесконечными тропами качалась Кася в седле, обмирая от слабости.

— Устала? — оглядывался на нее Александр Николаевич.

— Нет, — слабо отзывалась она. — Мне все равно.

Порой ей казалось, что они кружат на одном месте, так одинаково выглядели выработки, разбросанные в лесной чаще, ряды ям и шурфов. Раздавленным желтком смотрело солнце сквозь тайгу. Часам к десяти вечера оно спускалось к горизонту рубиновым шаром, а после трех пополуночи уже опять появлялось на небосклоне, имея совершенно белый цвет. Один день походил на другой. Собрав все свое терпение, Кася думала, что эта поездка мужа с небольшим отрядом никогда не кончится. Все тот же резкий запах гвоздичного масла, которым натирала она шею и руки, спасаясь от укусов, все так же мотает головой и отфыркивается лошадь, неслышно ступая по рыжей безжизненной хвое. Все тот же приторный вкус лепешек из высушенной и толченой брусники пополам с рыбьей икрой и шариков из черемухи с маслом. На дичину, которую в изобилии готовили на привалах, она смотреть не могла.

Все было чужим, непривычным, враждебным; и широкоскулые лица с узкими глазами, с приподнятыми к вискам бровями встречавшихся им старателей, и пышный, багряный цвет рододендронов, и высокие кусты продолговатой жимолости, росшей возле ключей и речек, и даже шиповник, звавшийся по-местному шитшика. Изредка только что-то позабытой радостью отзывалось в ней, когда она видела какую-нибудь простенькую горечавку с голубыми и белыми цветами или лилово-розовый кустик шалфея. Угнетал душный накомарник, сквозь который угрюмый лес смотрелся еще мрачней, молчаливость спутников, отсутствие птичьих голосов, а главное, бессмысленно-долгий путь, предпринятый мужем.

Все было безразлично: его любовь, его отчаяние, попытки спасти ее. Нет, жизнь никак не давала расправить крылышки. Там, где бы крылышкам расти, в боках, покалывало. Жар по вечерам наплывал волнами. Мокрая от слабости, валилась она на сено, устланное попонами и тонкими простынями, содрогаясь от внутренней муки, от кашля, от одиночества.