Оползень - [18]

Войдя в номер к Осколову, Кася отломила согревшийся на самоваре крендель, откусила и разразилась рыданиями.

…Разговор в номере продолжался долго. Уж и обедать пора настала, а они все запершись. Хоть бы мараскину попросила иль пирожков…

Василий сердился на них и все-таки слушал у замочной скважины со сладострастием. Разобрать не все можно: бормотанья много, плачу много, опять же дымом несет из скважины. А Василий дым табачный не терпел. Проходящие по коридору постояльцы ему тоже мешали: приходилось отскакивать от двери, делать вид, что случайно тут оказался.

…Но главное, ага, вот оно, так явственно:

— Вы меня не понимаете, Евпраксия Ивановна, я не помощь вам предлагаю. Я руки вашей прошу, как спасенья своего.

— Господи, как это внезапно и… и… несерьезно!..

Все это, конечно, интересно, но вполне глупо. Василий плюнул незаметно на половик… Может, он и сам способен на что-нибудь такое же, внезапное… Хватило ведь духу бросить и лавку, и капиталы. Правда, капиталы эти Устины, и даже из-за них он спать с нею не согласен. За годы странствий своих он твердо узнал, что ни в одной женщине спасенья не отыщешь. Существа пустые и, можно сказать, почти совсем бесполезные. Предназначенья своего — служить мужчине — не понимают, а если которые понимают, то исполняют плохо. Чем дальше уходила молодость от Василия, тем шибче его раздражали женщины. Иной раз до того, что звук голоса ихнего слышать не мог.

— Ну, что они там? — мучился хозяин, которому хозяйское достоинство не позволяло прильнуть самому.

— Ничего-с особенного. — Василий значительно прокашлялся. — Наша пешечка на восьмую горизонталь пробирается. По-необразованному сказать: в дамки лезет.

Поскольку Василий Чернов, по убеждению сослуживцев, был человек складу необычного, тонкого и окружающие очень это чувствовали по его поведению и некоторой тайне, витавшей над его прошлым, хозяин не раз прибегал к его советам в щекотливых гостиничных историях. И сейчас он желал бы знать его мнение, но Василий ограничился кратким:

— Доспеют. Своим чередом все разрешится. Не берите в голову пока.

— Как бы сраму не произошло какого?

— Сраму? Не произойдет-с! Они ведь не могут сразу. Кошки и те должны сначала обнюхаться.

Половой, по прозвищу Багор, от этого сильно захихикал, закрываясь ладошкой. Хозяин ткнул его локтем в ребра:

— Услышат ведь, скотина!

— Виноват, не сдержался. Шутят очень смешно. Может, винограду им подать?

Этот редкий, высочайшей цены продукт подавался в любое время года, в любые часы дня и ночи по запросам дам определенной и тоже высочайшей квалификации. От администрации им даже полагался известный процент с каждого виноградного фунта.

Хозяин вопросительно посмотрел на Василия.

— Убьют, — задумчиво сказал Василий, — если с виноградом полезешь. Случай не тот.

— Правильно, убьют! — вдруг догадался и хозяин. — Михрютка-то его здесь еще?

— Спит.

— Ну, зрак не спускай, Василий! — Стиснув зубы, хозяин потряс кулаком.

Василий с превосходством молча усмехнулся.

…Он был рассеян сегодня и желал, чтоб скорее настал вечер и с ним конец его дежурства.

В загородный ресторан, куда намеревался прокатить Касю хозяин гостиницы, отправился на дешевом извозчике его коридорный. Не развлекаться — по острой личной надобности. Узнал он через третье лицо — через Багра друг его, служивший в этом заведении, передал, что выходит у них по вечерам певичка, однофамилица Чернова, песенки поет рискованные, а ноги у нее замечательно толстые и соблазнительно зашнурованные в высокие ботинки, — и все это в течение вечера вполне свободно можно пронаблюдать.

Сердце у Василия странно пропадало из груди временами, пока он поднимался по широкой лестнице, уставленной фикусами и пальмами, на второй этаж в зал, дорогой и шикарный, со стеклянной крышей, несмотря на здешний серьезный климат.

К запахам кушаний примешивался свежий запах горящих сосновых поленьев. Кроме обычного, скрытого отопления, в зале имелись для шику еще три камина, выложенные изразцами, изготовленными будто бы за невероятные деньги по специальному подпольному заказу. Василий отвел глаза и хмыкнул, покрутив головой, а глаза сами опять туда же оборотились: какие-то черти козлоногие, неприлично возбужденные, вывалив толстые языки и опираясь на вилы, бешено пялились красными глазами на пастушек, укрытых лишь собственными распущенными волосами. Здесь, если не выпьешь хорошо, то и кусок в горло не полезет.

Он все еще слабо надеялся, что новая ресторанная дива — точно однофамилица, но внутренний голос, которому он доверял больше, чем разуму, твердил: она, Зоечка…

Столик Василий выбрал сбоку, за вьющейся стенкой, с пивом, балычком астраханским, расставленными на скатерти заранее. Не пил, ждал выхода Зои. Он не хотел, чтобы его кто-нибудь увидел здесь из знакомых, и старался не высовываться из-за зеленых плетей, ползущих по жердочкам. Мельком окинув зал, он отметил, что публика-то здесь преимущественно мужская. Девки, правда, сидели тоже кое-где, а дам не было. Куда тут дамам соваться!

Он готов был узнать ее, и это оказалось нетрудно. Она расцвела, пополнела, будущая Устя уже проглядывала в ней. Голосок у нее оказался крошечный. Не голосок даже, а просто звонкий писк. В черных митенках до локтей, вертя зонтиком, раскидывая юбки так, что открывались туго перетянутые ботинками ножки, Зоя храбро вскрикивала: «Ой-ра, ой-ра, он хохочет, он чего-то очень хочет…» Рояль делал в этом месте паузу, а Зоя доверительно, с наивным бесстыдством выговаривала в публику: «Все вы знаете — чего!..» Бурный фальшивящий пассаж пьяного тапера, опять Зоины ноги в черных чулках, кружевные края панталон, мужской рев из зала.