Опоенные смертью - [12]

ОСТАЛОСЬ ТРИСТА СОРОК ВОСЕМЬ ДНЕЙ

— Сереж, объясни мне, — звонила Алина их общему приятелю, мужу своей подруги, — только честно, что за роман, у моего мужа? — как могла спокойнее спросила она.

И пришлось ей долго выслушивать нечленораздельные междометия и клясться, что не выдаст.

— … послушай, а ты что — правда, больна?

— Откуда ты взял? — спросила, словно саму себя полоснула ножом.

— Да он тут ей такую легенду прописал. Мол, тяжело ему жить одинокому, жена вот-вот помрет. А она, эта Жанна, его жалеет — сама мне говорила. Я в душе хохотал. Ну… думаю, дает! Только противно как-то, я же тебя знаю. Такие шуточки слишком мрачны.

— Господи… так спекулировать!..

— Нет, это, мать, называется не спекуляция. Это называется — лапшу на уши вешать. В одном могу поздравить. Ты же знаешь, что все это значит.

— Что?

— Такая байка у нас, у мужиков, первый признак. Очень распространенная штука. Мол, люблю, целую, да вот жена больна, уйти не могу. Так удобней. Как бы заранее подготовлены отступные позиции. А потом он изобразит скорбь на своем лице, муки совести. И бросит её как миленькую. Она дурочка, что верит. Так что будь спокойна. Пройдет. Не стоит она того, чтобы волноваться.

ОСТАЛОСЬ ТРИСТА СОРОК СЕМЬ ДНЕЙ

— А где у тебя опухоль? — безо всяких приветствий, сразу с порога спросила нянечка, бывшая каратистка.

— В груди. Что со мною делать будут?

— А ничего, грудь отрежут и выпустят.

— Как? Одну грудь?!

— Обе. На всякий случай. Это ерунда. Переживешь. У меня, вообще, никогда груди не было. Нулевой номер, да и тот велик.

— Но я же…

— Я тоже была замужем. Муж у меня был с черным поясом по карате. Дело не в этом. Причину ищи. Это же знаешь что?..

— Что? — голос Алины не звучал, она буквально выдохнула свой вопрос.

— Болезнь монашек. В монастырях чаще всего от этого женщины умирают.

— О нет! — вскинулась Алина, почувствовав, как в мозгу разливается алое пятно. — Я могу отсюда выйти?! Я вообще, не хочу больше!

— А как же, — усмехнулась щель рта Надежды, — Пора наверстывать.

— Нет. Просто у меня ещё есть недоделанные дела.

— Да-да. Понимаю. А кто тебе мешает отсюда выйти? Гулять не запрещено. Сходила на процедуры с утра и гуляй до ночи. Многие так и живут. Даже не ночуют. Главное — к утренним процедурам успеть. А если припозднишься — дай мелочь сторожу у черного входа, он тебе и откроет.

ГЛАВА 6

Алина сидела в подвальном кафе — небольшом, полутемном, уютном помещении с сомнительной славой. В том самом, где обычно собирались репортеры.

Текущих событий репортеры не обсуждали. Они отдыхали от беспрерывной текучки. Здесь текли алкогольные реки. И обычно точные мастера лаконичного жанра, оказавшись в этом подвальчике, выражались невнятно.

Длинный стол, перепутанные свои ли, чужие стаканы, бутылки из-под или с — водкой, пивом, вином всех градусов и мыслимых классов.

Алина подошла к стойке бара, заказала чашечку кофе, нарезку испанской сырокопченой колбасы, бутылку красного "Бордо", потом оглянулась, заказала ещё одну. Здесь было не принято брать только на себя. Столов было мало. Знакомые и незнакомые делили общее застолье.

Она села за длинный стол, кивнула знакомым лицам, закурила и впала в прострацию. Словно сквозь аквариумное стекло следила она за давно привычными движениями и передвижениями пьющих собратьев. Они казались хаотичными, но, как ни странно, из года в год все повторяется с невероятной точностью. За три часа до закрытия можно предсказать — кончится ли это пьяное дело всеобщей любовью: обниманиями, лобызаниями при прощании, разойдутся ли — сухо пожимая друг другу руки, или все окончится мордобоем, в результате которого никто особо не пострадает и никто ни на кого не обидится.

Фразы, долетавшие до её слуха, тоже казались, бессмысленно сумбурны: "… во — я как вчера… академик Пивчинский?.. Нее… я только живопись Петрова-Водкина — потребляю… с Сухово-Кобылина изжога не мучает?.."

— Ребят, кто-нибудь знает, нашли ли скрипку Страдивари? — прорезала гул голосов Алина, обращаясь сразу ко всем.

— О, Алечка! Дорогая! А я думал, что ты уже того… умерла или в Америку уехала. Расслабься! Налейте Але!

— Алинка! Какое редкое явление! А все о деле! Ты же, говорят, замужем за миллионером. Оно тебе надо?..

— Народ, поднимаю свой стакан за нашу Алечку. Я всегда был влюблен в нее. Когда она лет… этак сто назад, появилась в нашей редакции, я онемел и…

— Да ладно сто, Алинушка с тех пор ни капли не изменилась.

— Но вечность прошла, други. Целая вечность.

— Слушай, — женский голос прорвал мужские басы, — а чего это ты к Альке привязался. Ты и впрямь теперь издатель? И впрямь?! Ценный ты теперь парень, Миша. Знаешь, как я тебя любить буду…

Алина усмехнулась, взглянув на клеящуюся Ольгу. Дикая жалость к этой, вечно метущейся от мужчины к мужчине, знакомой пронзила её. И поняла, что жалость эта появилась в ней — лишь благодаря чувству присутствия собственной смерти. Всех, абсолютно всех, ей было жалко. И спивающегося бывшего номенклатурного работника, и клюющего носом, но упрямо приподнимающегося и тут же вскидывающего по-птичьи голову бывшего цензора, который, едва заговорит — всех превратит ни во что, и при этом, оставаясь в курсе всего, безо всякого сомнения ощутит, что он всегда прав. Жалко было и Вадика — студента филфака, третий год не способного сдать английский за третий курс, но при этом — подрабатывавшего на радио в Лондоне. Жалко было удачливых — оттого, что они не осознают — насколько временны их удачи. И неудачливых тоже. А Ольгу в особенности.