Оперные тайны - [45]

Тосканини уехал в Америку и очень обиделся на «Ла Скала» и на всю Италию. И за то, что ему не давали делать то, что он хотел – но при этом заставляли играть перед спектаклями фашистский гимн Giovinezza! И за то, что там расцвёл фашизм. И за напоминания о зяте – еврее Владимире Горовице. Он говорил, что Италия для него закрылась, когда эта коричневая чума стала пожирать души близких и небезразличных ему людей, которых он очень любил. Он перестал их понимать: как они могут находиться в этой стране, дух которой растоптан Муссолини, этим

Гитлером-light, который абсолютно заигрался в идею величия и возвеличивания итальянской нации, причисленной к арийцам, как и немцы.

И хотя у Пуччини, пока он был жив, личность Муссолини не вызывала такого активного отторжения, как со временем у Тосканини, сама по себе идея фашизма для Пуччини, как для любого нормального и здравомыслящего человека, человека с творческой душой, была абсолютно невероятной. Пуччини утверждал любовь и жизнь, а фашизм – смерть, мертвечину и насилие, которые для автора «Турандот» были категорически неприемлемы.

Где же пятый?

И всё же… Все, кто бывал в «Ла Скала», помнят, что в его фойе установлены статуи четырёх корифеев итальянской оперы – Джоаккино Россини, Гаэтано Доницетти, Виченцо Беллини и Джузеппе Верди. Со дня смерти Джакомо Пуччини прошло девяносто пять лет, срок вполне достаточный для того, чтобы осознать масштаб и значение в искусстве той или иной личности. Тем не менее статуи Пуччини там до сих пор нет.

Это, конечно, недоразумение. Однако в чём же тут дело? Верди в музыке был настоящим, в лучшем смысле этого слова, национал-патриотом. Он всё время поднимал национально-патриотическое знамя во всех своих операх и всегда говорил – в том числе и в парламенте – о том, что итальянская культура для Италии должна быть абсолютным приоритетом. И для Европы – тоже! Потому что Италия – родина оперы, которой выражаются все чувства и чаяния человека. А поэтому итальянская опера должна быть в фарватере такого общего движения вперед.

А Пуччини высказывался в ином духе, и его тут отчасти можно понять. В его восприятии действительности, я думаю, был момент некоторого разочарования и даже, может быть, нелюбви к своей культуре. «Манон» была тепло встречена публикой и не очень тепло, скажем так, критиками. «Богему» под управлением Тосканини, приняли довольно прохладно. «Тоску» – тоже, как говорят французы, comme ci, comme са. А в Америке, куда он впервые поехал на премьеру той же «Богемы», пресса его встретила рассуждениями о том, что Пуччини вообще довольно посредственный композитор, его музыкальный язык неярок и очень однообразен, и прочее в том же роде.

И Пуччини сказал, что, мол, нам, таким-сяким итальянцам, с нашим разгильдяйским характером, совсем не мешало бы чуток немецко-австрийского ordnung’a. Очень стоило бы попристальнее посмотреть в сторону дисциплинированных Австрии и Германии! Дела бы в нашей Италии пошли бы куда успешнее, интереснее и быстрее. Нашим же транжирам-директорам оперных театров и концертных залов – хотя он имел в виду не только музыку, но и культуру в целом! – не худо поучиться бы так деньги считать, как умеют их считать немцы и австрийцы. И вообще пропагандировать своих композиторов так, как это делают в Германии и в Австрии!

Театр «Ла Скала»

Вот тут-то и перестал Пуччини быть национальным героем! Хотя его любовь к Италии, вся природа его музыки, весь его стиль и образ жизни – всё было отдано родной стране и родной Тоскане. Итальянские критики вдруг стали писать, что вот есть такой композитор Иль-дебрандо Пиццетти, который в сотню раз талантливее – ну чего с этим Пуччини носятся-то как с писаной торбой?

И даже Тосканини… Тосканини, который, как рассказывала мне в Нью-Йорке Линия Альбанезе, обожал музыку Пуччини и считал её, так сказать, абсолютно священной территорией, страшно оскорбился. И уже после смерти Пуччини как-то высказался в том духе, что его «сердечный друг» был всего-навсего (!) очень талантливым человеком, и если сравнить «музыку ожидания» Виолеттой Валери и Чио-Чио-сан своих возлюбленных – имеются в виду вступление к последнему акту «Травиаты» и финальный ноктюрн II акта «Мадам Баттерфляй», – то сравнение получится, очень мягко говоря, совсем не в пользу Пуччини.

Обиды, недопонимания… Национальный гений делает им замечания? Обижается на то, что не был понят? А ему, между прочим, говорили и Рикорди, и Тосканини, что у Верди ведь всё тоже бывало совсем не гладко, и провалы случались, и певцов освистывали, и оркестр попрекали «большой гитарой»… И Верди не злился и не обижался – чего ты-то так переживаешь?

Верди, конечно, был во всех отношениях более сильным человеком. Но и он, случалось, – вспомним историю с Вагнером! – тоже обижался. И на Италию, и на итальянцев вообще, и на Венецию в частности. Однажды он пообещал не писать больше опер для венецианцев – мол, идол для вас – Вагнер!

«Манон Леско». Премьера в Большом театре

Но Верди был при этом и очень отходчив. И даже если у него случались какие-то обиды и неприятия с чьей-то стороны, ему их компенсировала безумная любовь простых людей, которые его воспринимали именно как знамя национальной культуры, как человека, который защищает и пропагандирует прежде всего интересы их Италии.