Опережая некролог - [27]

Есть с памятниками и другая проблема. Как-то вез меня по Садовому кольцу к Театру сатиры молодой таксист. Проезжая мимо памятника Бродскому, доверительно сообщил: «Маяковский». Жаль, я вышел у театра, не доехав до памятника на Триумфальной площади, где мог бы узнать, что там стоит Бродский.

Я дружил с Евгением Максимовичем Примаковым. Это был сложный и необыкновенно язвительно-мудрый человек. Его воздвигли в Москве. Если стоишь рядом, видны в основном ноги. А если отойдешь подальше, то понять, кто наверху, Примаков или Фрунзе, невозможно. Может быть, я не прав, но мне хотелось бы, чтобы фигура, а главное, лицо хотя бы отдаленно напоминали оригинал.

Еще один вариант увековечивания – памятные доски. На нашем доме на Котельнической набережной доски в таком состоянии, что приходится их все время отмывать. Прохожие думают: «Что это за страшные заплаты на здании?» Буквы выцветают, а лица и фамилии на барельефах нынешним жителям неизвестны.

Я вспоминаю, как школьником смотрел в Театре имени Ермоловой спектакль режиссера Андрея Лобанова «Старые друзья» по пьесе Леонида Малюгина. Там после выпускного вечера школьники выбегают на набережную, и юная героиня Тоня спрашивает одноклассника Сашу: «А ты хотел бы, чтобы по Волге ходил пароход “Александр Зайцев”?» На что Саша отвечает: «Допустим, ходил бы по Волге пароход “Александр Зайцев”. Все спрашивали бы: “А кто такой Александр Зайцев?” Нет, не хотел бы».

Поскольку я живу на набережной, то вижу, как по Москве-реке между яхтами-ресторанами, только приблизиться к которым стоит 100 долларов, не говоря уже о проплыть, иногда лавирует огромная полукилометровая ржавая баржа, полная песка, на которой написано «Ефремов». Что за Ефремов, я не знаю. Если это в честь Олега, то очень страшно.

«Увековечить» – корявое и противное слово, хоть и точное по смыслу. Всех, кто мне дорог и кого я не забываю, увековечить невозможно, а хочется. И я придумал для себя принцип выбора персонажей моей судьбы, о которых пойдет речь в этом разделе. Я подошел к книжным полкам и под удивленные взгляды домашних выложил на пол всю литературу, кроме Шекспира, Гоголя, Бомарше и других авторов, встречи с которыми не запомнились. В итоге отобрал только книжки с дарственными автографами друзей. Захотелось сказать им в ответ что-то очень нежное, честное и остроумное, но это вещи несовместные, поэтому приходится быть искренним.

С автографами и посвящениями порой возникают проблемы. Это понимаешь, когда роешься во всем том, о чем мечтается вспомнить. Во-первых, много чего выцвело и невозможно прочесть. Во-вторых, то, что не выцвело, тоже не всегда можно прочесть, поскольку, вероятно, писалось не в очень трезвом состоянии. В-третьих, есть посвящения и пожелания, которые хочется опубликовать, но под ними нет подписей. Придумывать их противно, ведь врать хочется как можно меньше. Иногда доходит до абсурда. Например, на даче я наткнулся на старую пластинку фирмы «Мелодия» производства Апрелевского завода (в середине прошлого века на досуг и самообразование молодежи работали только два подмосковных производства – это завод грампластинок в Апрелевке и завод презервативов в Баковке). На конверте пластинки прочел трогательную надпись: «Шура, не грусти под кленами. Счастье, любовь, звездочка моя, в минуты жизни я снова пою тебе прощальный вальс. Октябрь 1976 года». Надпись щемящая, подписи нет. В памяти ничего не возникает. Пришла мысль, что это написала исполнительница произведения. Взял лупу и прочел на пластинке: «“В Париже”, музыка и слова Ф. Лемарка, Ив Монтан, инструментальный ансамбль, на французском языке» – и стал судорожно вспоминать, когда Ив Монтан объяснялся мне в любви.

Сегодня институт переписки на бумаге – будь то книга, пластинка, фотография или визитка – приказал долго жить. Все эмоциональные отправления существуют в электронном виде. А было время… Требовались всего-то перо и бумага. Ну, еще не мешало иметь, конечно, мысли, чувства и чернила. Трудно себе представить, что, например, Татьяна посылала Онегину месседжи, а Вольтер с Екатериной перебрасывались эсэмэсками.

Евгений Евтушенко

«Идут белые снеги…»

Дорогому Шуре Ширвиндту с непреходящей нежностью и для укрепляющейся дружбы.

19 июля 1971 года

«Идут белые снеги…»

(Неразборчиво)

Шура, милый! Какое счастье, что столько лет прошло, а мы еще не «окосорожили», что еще что-то можем чувствовать, во что-то верить и работать во имя нашего проклятого и любимого дела. Дай бог не потерять это и сохранить среди цинизма и общего, и нашего собственного что-то святое.

19 июля 1971 года

Это было почти полвека назад. Как видите, мне подарили в один день две одинаковые книги с надписями клинописью, которые я расшифровывал при помощи многих специалистов. Мы ломали голову – до конца не разобрали, но все-таки пробились к смыслу. Почему такая клинопись? Потому что книги Евтушенко мне подарил, естественно, в состоянии крайнего опьянения. Даря вторую, забыл, что дарил первую. А так как я ни первую, ни вторую тогда не читал, в силу такого же состояния, то обнаружил это спустя десятилетия.

Дело в том, что у нас с Женечкой дни рождения с гандикапом в один день. И когда он жил в нашем доме на Котельнической набережной, это был опыт совместного дня рождения. Женькин день рождения начинали отмечать в 11 вечера 18 июля, а уже в первом часу ночи плавно переходили к моему празднику. Собирались у меня на балконе. Женька жил в центральной башне, а я живу чуть в стороне, но с огромным балконом, выходящим на набережную (мы всегда проводили там все застолья). И вот в разгар веселья Женька куда-то пропал, но вдруг появился на балконе этажом выше с мегафоном в руке. И, крича в этот мегафон, стал меня поздравлять. Через несколько минут на набережной, под балконом, собрались прохожие, привлеченные речью Евтушенко с ленинскими жестами в мою честь.