— Хватит, — сказал я. — Вы не правы и сами должны бы это понять. Реклама — это искусство, но искусство, требующее строгого изучения средств, вкусов потребителя. Вы буквально выбили у нас почву из-под ног. Придется спасать то, что можно, и начинать все сначала.
Но он не собирался сдаваться.
— Напрасная трата времени, мистер Кортней, поверьте. Я работаю с мистером Ренстедом не первый год и знаю его мнение, а он не меньшая шишка, чем вы. Он уверен, что все это бумагомарание — чушь, которая влетит в копеечку и ничего не даст.
Я знал Мэтта Ренстеда получше этого Гарриса, знал, что он, как и все мы, предан фирме.
— Что? — возмутился я. — Вы можете это доказать? У вас компрометирующие письма, подслушанные телефонные разговоры?
— Кажется, у меня что-то сохранилось, — пролепетал Гаррис и нырнул в стол. Он рылся в бумагах, вытаскивал куски магнитофонных лент, тут же прослушивал их, и на лице его все больше застывало выражение испуга и растерянности.
— Ничего не могу найти, но я абсолютно уверен… — лепетал он в полном отчаянии.
Конечно, он был уверен. В этом и состояло величайшее искусство нашей профессии — вбить человеку в голову любую идею, да так, чтобы он и сам того не заметил. Вот так Ренстеду и удалось разложить этого слабовольного типа, посеять в его душе неверие, а затем послать его сюда, чтобы он провалил мой проект.
— Вы уволены, Гаррис, — сказал я. — Убирайтесь и никогда больше не попадайтесь мне на глаза. Не советую вам пытать счастья в рекламном деле.
Я вышел в контору и объявил сотрудникам:
— Вы уволены. Все. Поживей собирайтесь и проваливайте. Расчет получите по почте.
Они остолбенели, а Кэти шепнула мне:
— Неужели так надо, Митч?
— Да, именно так, черт побери! Почему никто из них не сообщил о том, что здесь творится? Они все преспокойно бездельничали и прохлаждались. Я говорил тебе, — в нашем деле это самая страшная болезнь. Теперь ты сама убедилась.
Мимо нас с обиженным и недоумевающим видом прошмыгнул к выходу Хэм Гаррис. Он был уверен, что мистер Ренстед вступится за него. В одной руке он держал плащ, в другой — разбухший портфель. И даже не взглянул на меня.
Я вернулся в опустевший кабинет Гарриса и связался по телефону с Нью-Йорком.
— Эстер? Говорит мистер Кортней. Я сейчас уволил весь штат конторы в Сан-Диего. Сообщите об этом в Отдел личного состава, пусть подготовят им расчет. А теперь соедините меня с мистером Ренстедом.
Я ждал целую минуту, нетерпеливо барабаня пальцами по столу. Наконец в трубке снова послышался голос Эстер.
— Простите, что заставила вас ждать, мистер Кортней. Секретарь мистера Ренстеда сообщила, что его нет в городе. Он уладил конфликт с Институтом гинекологии и решил отдохнуть несколько дней в Литтл-Америке.
— Отдохнуть, черт побери! Срочно закажите мне билет на первую же ракету, отбывающую в Литтл-Америку. Я вылетаю в Нью-Йорк, а оттуда — на Южный полюс. Понятно?
— Да, мистер Кортней.
Я повесил трубку и только тогда заметил, каким пристальным и сочувствующим взглядом смотрит на меня Кэти.
— Знаешь, Митч, — наконец сказала она, — пожалуй, я была к тебе несправедлива, когда упрекала за несносный характер. Теперь я понимаю, откуда он, если вся работа у тебя такая.
— Ну, пожалуй, не вся, — ответил я. — Это один из самых злостных случаев саботажа, с которым мне приходилось сталкиваться. Но и других неприятностей хватает. Каждый норовит подложить тебе свинью. Надо спешить на аэродром, дорогая. Ты едешь со мною?
Она помедлила, прежде чем ответить.
— Ты не рассердишься, если я останусь и осмотрю город?
— Конечно, нет. Надеюсь, ты найдешь здесь много интересного. А когда вернешься в Нью-Йорк, я уже буду там.
Мы поцеловались на прощанье, и я выбежал из кабинета Гарриса.
Контора к тому времени уже опустела. Я велел сторожу, как только уйдет Кэти, запереть помещение и никого не пускать до особого распоряжения.
Выйдя на улицу, я поднял глаза и увидел Кэти: она махала мне рукой из окна этого неправдоподобного, зыбкого здания.
Когда в Нью-Йорке я сбежал по трапу, Эстер уже ждала меня.
— Молодчина, — похвалил я ее. — Когда отлетает ракета на полюс?
— Через двенадцать минут, с шестой полосы, мистер Кортней. Вот ваш билет. А это завтрак на всякий случай…
— Прекрасно. — Я действительно не успел поесть. Мы направились к шестой полосе; жуя на ходу бутерброд с эрзац-сыром, я спросил:
— Что нового в конторе?
— Ваши увольнения в Сан-Диего наделали много шума. Отдел личного состава пожаловался мистеру Шокену, но он вас поддержал — так балла на четыре, не больше.
Новость была не из приятных. Двенадцать баллов — это ураган, буря. Из кабинета Шокена доносились бы громовые раскаты: «Да как смеете вы, мелкая сошка, критиковать действия члена правления, облеченного правами?!. Чтоб я больше этого не слышал!..» и так далее. Четыре балла — это всего лишь крепчает ветерок, и мелким суденышкам лучше укрыться в гавани, ну, что-нибудь вроде: «Джентльмены, я уверен, что мистер Кортней имел все основания принять подобные меры. Занимаясь будничными делами, люди часто теряют чувство Большой перспективы…»
Я спросил у Эстер:
— Что, секретарша Ренстеда — просто одна из его сотрудниц или… — я хотел было сказать «наушница», но вовремя удержался: — …э-э… его доверенное лицо?
