Операция «Шейлок». Признание - [11]

Похож ли его голос хоть чуть-чуть на мой? Мне показалось, что мой голос гораздо проще выдать за голос, допустим, говорящего по-английски Соллерса, чем его голос — за мой. Например, в его выговоре гораздо сильнее чувствовался Нью-Джерси, чем в моем на любом этапе моей биографии, но я не мог вычислить: то ли это его прирожденная манера, то ли он опрометчиво гонится за правдоподобием. Зато голос более звучный, чем мой, богаче интонациями, намного громоподобнее. Возможно, таковы его представления о том, как дает телефонные интервью человек, опубликовавший шестнадцать книг; что ж, если б я разговаривал в такой манере, мне, может, и не понадобилось бы писать целых шестнадцать книг. Но, как бы меня ни подмывало сказать ему об этом, я сдержался; разговор доставлял мне слишком большое наслаждение, чтобы я рискнул спугнуть собеседника или самого себя.

— Вы — еврей, — сказал я, — которого еврейские организации в прошлом порицали за вашу «самоненависть» и ваш «антисемитизм». Правильно ли предположить…

— Послушайте, — сказал он, внезапно оборвав меня, — я еврей, и точка. Будь я кем-то другим, я не поехал бы в Польшу встречаться с Валенсой. Будь я кем-то другим, я не приехал бы сюда в Израиль и не ходил бы на процесс Демьянюка. Извольте, о переселении я охотно расскажу вам все, что пожелаете. Что касается всего остального, я не могу попусту тратить время на россказни обо мне всяких глупцов.

— Но, — настаивал я, — разве глупцы не скажут, что эта затея с переселением сделала вас врагом Израиля и его предназначения? Разве она не подтверждает…

— Я враг Израиля, — снова прервал меня он, — если вам угодно слышать подобную сенсационную формулировку, я враг Израиля только потому, что стою за евреев, а Израиль перестал отвечать еврейским интересам. Израиль превратился в угрозу для выживания евреев — самую большую угрозу с окончания Второй мировой войны.

— Отвечал ли Израиль когда-либо еврейским интересам, по вашему мнению?

— Конечно. После Холокоста Израиль был еврейской больницей, где евреи могли постепенно выздоравливать после ужасов и обесчеловечивания, столь опустошительных и столь кошмарных, что никто бы не удивился, если бы еврейский дух, да и сами евреи полностью капитулировали — поддались бы этому наследственному гневу, унижению и скорби. Но обошлось: наше выздоровление — несомненный факт. Даже ста лет ждать не пришлось. Это настоящее чудо, нечто большее, чем чудо, — но все же выздоровление евреев стало реальностью, и пора возвратиться к нашей подлинной жизни и в наш настоящий дом, в нашу родовую еврейскую Европу.

— В настоящий дом? — отозвался я (уже не веря, что какими-то аргументами убеждал себя ему не звонить). — Ничего себе настоящий дом…

— Бессмысленная болтовня — не по моей части, — отрезал он. — Начиная со Средневековья в Европе жило огромное число евреев. Практически все, что мы отождествляем с еврейской культурой, восходит к нашей многовековой жизни в окружении европейских христиан. У евреев ислама — своя, совершенно иная судьба. Я не предлагаю, чтобы в Европу вернулись израильские евреи — выходцы из исламских стран, поскольку для них это означало бы не возвращение домой, а выкорчевывание из родной почвы.

— В таком случае что вы с ними сделаете? Отвезете назад к арабам, чтобы те обошлись с ними сообразно их еврейскому статусу?

— Нет. Для этих евреев Израиль должен остаться их страной. Как только европейские евреи и их семьи уедут и население сократится вдвое, государство можно будет уменьшить до границ 1948 года, армию — распустить, а те евреи, которые веками жили в матрице исламской культуры, смогут жить так и дальше, независимо, автономно, но в мире и согласии со своими соседями-арабами. Для них остаться в этом регионе — значит попросту вести привычный образ жизни в своем подлинном ареале, но для европейских евреев Израиль — место изгнания и не более, временное убежище, краткий перерыв в европейской эпопее, которую пора возобновить.

— Сэр, почему вы считаете, что в Европе будущее евреев окажется более успешным, чем их прошлое?

— Не путайте нашу долгую европейскую историю с двенадцатью годами правления Гитлера. Если бы Гитлера не существовало, если бы его двенадцать лет террора были вычеркнуты из нашего прошлого, вам не казалось бы немыслимым, что евреи могут быть не только американцами, но и европейцами. Возможно, вам бы даже показалось, что между евреем и Будапештом, евреем и Прагой существует гораздо более необходимая и глубокая связь, чем между евреем и Цинциннати, евреем и Далласом.

А что, спросил я себя, пока он педантично гнул свою линию, что, если больше всего он жаждет стереть свою собственную историю? Если он настолько сбрендил, что искренне считает мою историю своей; если у него психоз и заодно амнезия, и он ничуть не притворяется? Если каждое слово он произносит искренне, если притворяюсь из нас двоих только я?.. Но я абсолютно не мог понять, лучше для меня этот вариант или хуже. Как не смог и разобраться, снова начав ему безотчетно перечить, стал ли наш разговор еще абсурднее от моего всплеска искренности.

— Но Гитлер существовал на самом деле, — услышал я взволнованный голос Пьера Роже, информирующий собеседника. — Эти двенадцать лет невозможно ни вычеркнуть из истории, ни изгладить из памяти, даже если кто-то сознательно выберет для себя щадящую забывчивость. То, что значило истребление европейского еврейства, невозможно ни измерить, ни объяснить стремительностью, с которой это истребление совершилось.