Операция «Шедевр» - [80]

— Я тебя не нервирую, — громко сказал Костов. — Не переживай.

Кадхуму стало любопытно.

— Вы давно знакомы?

Костов ответил, снова пытаясь помочь:

— Мы знакомы еще по Лос-Анджелесу.

Я подумывал разрезать веревку.

— Нет, я не очень хорошо его знаю. Я арт-дилер.

Костов кивнул.

— Он арт-дилер в Лос-Анджелесе. — Этот человек не умел держать язык за зубами. Он мог все испортить. Он нарушал основное правило: нельзя плодить ненужную ложь, которую невозможно доказать. Я знал Лос-Анджелес недостаточно хорошо, чтобы это подтвердить. Это было так же глупо, как и моя оплошность, когда я представился контрабандистам юристом.

Я скрыл раздражение за смехом.

— И в Нью-Йорке, и в Филадельфии. Везде. — Я попытался переключить разговор на главную проблему — веревку. — Не могу развязать.

Костов наклонился ближе, загораживая меня. Я впился ногтями в узлы и вонзил в них зубы. Наконец веревка поддалась. Я развернул бархатную ткань и достал раму. Проверил обратную сторону. Все шесть задних зажимов были на месте, два слегка перекошены, как на музейных фотографиях.

Я поднял глаза.

— Рама подлинная. Вы вынимали ее из рамы, а?

Кадхум недоверчиво посмотрел на меня.

— Мы бы не посмели. Это же Рембрандт.

Я сохранял невозмутимый вид.

— Ты любитель искусства?

— Нет, я просто хочу денег.

Я встал и взял свои инструменты, готовясь изучать картину.

— Мне нужна темная комната. Я не могу осматривать ее на свету.

Костов что-то пробормотал. Я не разобрал его слов, но все равно подыграл.

— Может быть, — сказал я. — Но лак немного густоват.

Костов по-прежнему плохо соображал:

— Да, лак, он очень свежий. Можешь убедиться сам.

Я осторожно поднял картину и отнес ее в ванную, жестом пригласив Кадхума идти за мной. Я вынул из кармана крошечный ультрафиолетовый фонарик и выключил свет в ванной. Прищурившись, я двигал луч по картине, примерно в двух-трех сантиметрах от поверхности. Неповрежденное оригинальное полотно дает равномерное тусклое свечение по всей поверхности. Если картина ретуширована, то краска флуоресцирует неравномерно. Тест простой, но поможет выявить самый распространенный вид мошенничества: небрежные попытки продавцов подделать подпись или дату. Все шло нормально. Если это и не подлинник, то великолепная подделка.

Пока Кадхум заглядывал через мое плечо, я положил фонарик у раковины и достал тридцатикратную лупу и ювелирную десятикратную. У каждой картины есть свои «отпечатки пальцев» — трещинки, которые образуются с годами, когда лак высыхает, создавая четкий произвольный узор. По увеличенным копиям музейных фотографий я изучил правый угол автопортрета, прямо над ухом Рембрандта, и запомнил рисунок. На этой картине он соответствовал оригиналу, но я не остановился, а притворился, что продолжаю изучать ее, в ожидании, что иракцу станет скучно и он уйдет. Я бы предпочел оказаться один в ванной, когда ворвется полиция. Во время перестрелки это самое безопасное место. Дверь можно запереть. Ванны, как правило, сделаны из стали или другого твердого композитного материала, способного задерживать пули.

Несколько секунд спустя телефон Кадхума зазвенел, и он вышел в спальню, чтобы прочесть сообщение.

Я дал сигнал спецназу:

— Все в порядке, — громко сказал я. — Это подлинник. Мы договорились.

Я услышал шаги в коридоре и высунулся из ванной, чтобы проверить, не заперта ли дверь.

Щелкнул ключ-карта, ручка повернулась, а затем… дверь заклинило.

Черт.

Кадхум обернулся. Наши взгляды встретились.

Мы побежали к двери и снова услышали щелчок ключа. На этот раз дверь распахнули силой. Шесть огромных датчан в пуленепробиваемых жилетах пронеслись мимо меня, схватили Кадхума и Костова и повалили на кровать.

Я выскочил, прижимая Рембрандта к груди, пронесся по коридору к лестнице, где нашел Каларко и Айвса.

* * *

На следующий день мы встретились с послом США и начальником полиции Копенгагена, чтобы выслушать благодарности. Мы позировали с деньгами и Рембрандтом. Я стоял поодаль, стараясь, чтобы мое лицо не попадало в кадр.

В тот день я пошел прогуляться в парк Тиволи с агентом ФБР из Калифорнии. Мы сели за столик в кафе и закурили кубинские сигары. Он заказал по кружке пива, и я выпил немного — впервые за пятнадцать лет.

Дело о Рембрандте попало на первые полосы СМИ всего мира, подняв реноме отдела по борьбе с преступностью в сфере искусства на новые высоты как в ФБР, так и в глазах простых людей. Через несколько недель наша крошечная команда уже с трудом справлялась с таким вниманием.

По пути домой я думал обо всем, чего достиг за неполные десять лет. Много раз я действовал под прикрытием, раскрывал преступления на трех континентах и вернул предметов искусства и антиквариата на сумму более двухсот миллионов долларов. На этом этапе моей карьеры я чувствовал, что готов преодолеть почти любое препятствие в каком угодно деле, хоть за границей, хоть на родине.

Всего через девять месяцев я приступил к самому сложному делу в моей карьере: под прикрытием попытался раскрыть самое дерзкое преступление в сфере искусства в истории Америки — кражу на пятьсот миллионов долларов из музея Изабеллы Стюарт Гарднер.

Эта история началась с парижского аукциона в 1892 году.