Операция «Эрзац» - [19]

— Артиллерийский обстрел окончен… Движение по улицам возобновляется…

Подняться сразу Женька не смог, окоченевшие ноги не гнулись. С трудом удалось ему встать на колени, и тогда он с ужасом увидел опрокинутые салазки и пустое обледеневшее ведро.

Это была катастрофа! До сегодняшнего дня растопленный на времянке снег заменял им воду, но вчера вечером они сожгли остатки последней табуретки и теперь в комнате осталось лишь одно «горючее» — диван, на котором спал Женька. Деревянные перила с двух лестничных пролётов он содрал две недели назад — накануне Дня Конституции. Дед вчера сказал:

— Без воды и дня не протянем… — Потом посмотрел на Женькин диван, и Женька понял, о чём он подумал.

— Вдвоём и спать теплее, — виновато сказал дед. — А в диване — вон сколько топлива…

Наконец Женьке удалось встать и с трудом поставить салазки на полозья. Что делать дальше — Женька не знал. Он не мог вернуться домой без воды. Значит, надо опять набить ведро снегом? Но в холодной комнате снег не растает. Придётся сжечь диван.

Он оглянулся вокруг и заметил поблизости большой, сверкающий чистым снегом сугроб. Проваливаясь по колени в снег, Женька пробился к сугробу, сунул в него ведро и почувствовал, что ведро наткнулось на что-то твёрдое. Что там может быть? Он разгрёб вокруг ведра снег и увидел торчащую в сугроба деревянную плашку. Потянув её, Женька неожиданна легко вытащил… лыжу. Лыжа! Да это же дрова! Топливо! Вот удача! Сейчас они с дедом распилят лыжу, затопят времянку, поставят на огонь набитый снегом чайник и выпьют по две кружки кипятку с хлебом. Но почему же только одна лыжа? Должна быть и вторая!

Поспешно, словно боясь, что лыжа исчезнет, Женька принялся разгребать сугроб, и когда вытащил вторую лыжу, обёрнутую наполовину в белую промёрзшую материю, он не удивился, а только обрадовался. Вот находка! Целый клад! Если с умом топить, можно неделю пить кипяток!

Привязать лыжи к санкам было не легко, обледеневшая, промёрзшая верёвка выскальзывала из непослушных окоченевших рук, никак не удавалось стянуть её узлом. В конце концов Женька всё же закрепил лыжи и пристроил ведро, набитое снегом.

Путь к дому показался ему бесконечным, а когда он втащил санки в подъезд, то понял — подняться с ними на второй этаж по скользкой, обледенелой лестнице невозможно. С трудом развязав верёвку, он высвободил лыжи и волоком втащил их на площадку второго этажа, потом спустился за ведром и наконец втянул пустые санки.

По тёмному коридору Женька перетащил лыжи к своей комнате и осторожно открыл дверь. В комнате было темно и тихо. «Конечно, дед спит», — подумал Женька. Старик часто теперь твердил пословицу — кто спит, тот сыт. Однако пословица не помогала, за последние дни он сильно ослаб.

Дед Афанасий не спал, он слышал, как вошёл внук, но продолжал лежать лицом к стене: повернуться — нужна сила, а где её взять?

— Досталось воды? — спросил, не оборачиваясь, дед.

— Деда, смотри, я лыжи нашёл.

Дед с трудом повернулся лицом к Женьке:

— Каки таки лыжи?

— Вот, смотри. В сугробе нашёл. Их снегом засыпало. Снег, видно, всю ночь шёл.

Опустив с кровати ноги в подшитых валенках, старик смотрел, как Женька непослушными руками разворачивает завёрнутую в смёрзшуюся материю лыжу.

— Смотри-ка, деда, я думал, это простыня, а это чего-то такое… Халат докторский, что ли?..

— Покажь поближе…

Женька положил необычную находку на колени деда. Старик стащил с опухших рук варежки и долго ощупывал негнущимися пальцами задубевшую на морозе белую материю.

— Подыми затемнение…

Женька отдёрнул тяжёлую штору. На зафанеренном окне остеклённой была только маленькая форточка. Дед смотрел на белый халат, и вдруг что-то далёкое, тревожное возникло в его памяти. Он увидел себя молодым, сильным, на льду Финского залива, в яростной ночной атаке на мятежный Кронштадт. Вражеские прожекторы вспарывали чёрную мартовскую ночь и шарили по льду залива, но красноармейцы были невидимы в маскировочных халатах, точно в таких же белых халатах, что лежал сейчас на его коленях…

— Может, за халат грамм двести хлеба дадут, — сказал Женька.

— Не трожь! — Такого твёрдого голоса у деда Женька давно не слышал. — Не трожь! Управхоз наш не помер?

— Не знаю… вчера утром был живой, стоял у ворот.

— Найди его, чтобы сразу сюда шёл. Имею подозрение…

9. На берегу залива

В анкетах, которые ему приходилось заполнять, Михаил Григорьевич Косов указывал, что он инвалид гражданской войны. В Ольгине он появился в начале тридцатых годов и сразу же был принят в совхоз: уж очень нужная была у него специальность — шорник. Работал он хорошо, лодыря не гонял, пил «аккуратно», но поесть любил не в меру.

— А и прожорлив ты, отец, живот бы хоть пожалел! — упрекала его жена, маленькая, тощая женщина.

Сытый Косов внушительно объяснял:

— Ты, Настя, дура, политически отсталая! Кто хозяин человеку, кто ему приказы отдаёт, на поступки толкает? Думаешь, черепушка? Глупость! Ни хрена твоя черепушка не стоит, хоть и содержит разные извилины. Нет, мать-мачеха! Живот! Он главный хозяин человеку! Всё от него! И революцию живот сделал. Думаешь, почему революция получилась? Сытый бунтовать не будет. Сытому всё одно, кто им командует — что царь, что псарь!