Операция «Андраши» - [10]

И тогда долбящий прибой смыл целые утесы здравого смысла. В эти минуты здравый смысл был лишним. Даже Слободан извлек слова признательности из недр глубочайшего своего убеждения, что ничего хорошего присутствие Корнуэлла им не принесет, да и ничто другое тоже. «Так, значит, вы решили, что мы этого стоим. Что ж, лучше поздно, чем никогда».

«Нет-нет, товарищ командир, они же знают, что мы никогда не сдадимся, даже если…» Пожалуй, к лучшему, что Станко ответил за Корнуэлла. Хотя все это было вовсе не так, подумал Том тогда же (что и подтвердилось в дальнейшем): ведь самолеты наверняка прилетели по какой-то случайности — то ли просто оказались под рукой, то ли кто-то что-то где-то напутал. Тем не менее, как ни странно, ему хотелось поверить, он даже надеялся, что Корнуэлл тоже поверит. И Корнуэлл поверил. «Видите, Том, и у них бывают светлые минуты. Они поняли, как важно для поднятия духа послать самолеты именно тогда, когда считалось, что мы все убиты. Надо отправить им благодарственную радиограмму». На следующий день база ответила, что произошла ошибка — самолеты должны были лететь совсем в другое место. Но он не показал Корнуэллу этого ответа, он попросту скрыл его. В этом тоже был повинен долбящий прибой.

Садясь на лошадь, он подумал, что ему надо бы крепче держать себя в руках. В чем-то он теряет контроль над собой.

Они тесной кучкой ехали по заиндевелому дерну Главицы — Марко и Корнуэлл, двое ординарцев, Бора и он. Когда они повернули на восток, справа в прозрачной ясности открылась ширь зимнего Сриема. Были видны даже крыши Митровицы. В десяти милях отсюда, там, где тонкие пальцы фабричных труб устремлялись к морозному небу, в эту минуту на железнодорожной станции, забитой техникой и снаряжением, выгружались войска и царила шумная суматоха. Тощие пальцы тянулись к небу, пальцы скелета… Он метнулся прочь от этого давнего кошмара и в последний раз посмотрел через плечо на главицкую десятку. Они заметили его движение, и кто-то помахал ему, кто-то один, а потом и все остальные — никчемная кучка из пяти человек возле могучего дерева, которые ждут, что будет дальше, ждут в одиночестве. Никчемная? А разве у них нет их великого убеждения, их веры в свое назначение, в свой долг перед миром? Да, она у них есть, и тем лучше, потому что им больше не на что опереться, потому что ничего другого у них нет — ни приказов командования, ни организованного неумолимого распорядка, ни даже возможности идти в ногу с тем, кто идет впереди. Ничего, кроме внутреннего убеждения. Ничего, кроме того ощущения цели, которым жил и Уилл Рейлтон, и еще многие, кого он когда-то знал, той слепой убежденности, которая раздражала, но оказывалась очень полезной в подобном положении. Полезной, если ты был способен проникнуться ею, уверовать в нее, не давать ей угаснуть. Если ты был на это способен. Если ты был способен так себя обманывать.

Иначе оставались слова, и призывы, и государственные гимны, и упоминания в приказе, и даже медали, и благосклонные взгляды порядочных девушек, предлагающих свое девство, как билет в царствие небесное, в царствие небесное ревностного служаки, где есть все, что положено: и прекрасная карьера, и гарантированное счастье для всех героев. Но если тебе не нужно ни то, ни другое — ни эти нежные обещания, ни это царствие небесное, — ты остаешься с ничтожно малым. Но зато оно реально, на него можно опереться, можно спрятать в себе и знать, что оно будет с тобой и наутро. Ты остаешься с очень простой, очень четкой и ясной задачей: просуществовать, просуществовать как можно пристойнее, просуществовать и выдержать до конца и остаться — если ты сумеешь, если тебе позволят — живым и более или менее невредимым. Вот то горючее, на котором работают армии, как бы торжественно ни гремели гимны, и без этого горючего успех невозможен. Тут, в самой сути вопроса, песня была той же, всегда одной и той же — неважно, какие в ней пелись слова.

Вершина Главицы осталась позади, они вслед за Марко, скользя, спустились по глинистому восточному склону, крикнули «свои!» спрятанному там часовому и вскоре были уже на тропе, по которой он ехал с Борой на заре. Он почувствовал, как тяжело и упорно заработали лопатки его лошади, когда она начала взбираться по крутому подъему на Венац.

У подножья Корнуэлл подождал его, и теперь они ехали рядом, покачиваясь в седлах, примиренные, готовые разговаривать.

— Рассказывайте ваши новости, Том. А потом я расскажу мои.

— Только Андраши, и больше ничего. Вы же читали радиограмму. Были еще две — все о том же. Им не терпится, чтобы вы отправили его к ним. Даже обещают прислать самолет.

— Так прямо и передали?

— Я же вам говорю! — Он встретил взгляд Корнуэлла, внезапно ставший враждебным, и разозлился. — Им, наверное, кажется, что вы сидите тут сложа руки. Был даже запрос, можно ли ожидать Андраши на этой неделе. То есть теперь уже на прошлой.

Неожиданно Корнуэлл улыбнулся.

— Кажется, они проснулись, — сказал он. — Наконец-то. Ну а у вас все в порядке?

— Нормально.

Крутой подъем кончился. Он начал думать о Корнуэлле. Да, ты из порядочных, только в голове у тебя не все дома. Тебе приспичило сделать что-то выдающееся. И ничто другое тебя не интересует. Даже медали и девушки тебе ни к чему, а только сумасшедшая твоя идейка. А потому с тобой шутки плохи… Да, ты опасен, как бомба с часовым механизмом. И ты вот-вот взорвешься. А твоя милая старая мамочка долгие одинокие годы будет пить чай с тартинками, сидя в кресле на ухоженном газоне и глядя на твою фотографию — ту, на которой ты снят перед отъездом из Каира: аккуратно причесанные волосы, новая форма и лицо двадцатипятилетнего джентльмена, безупречно хладнокровное и корректное — нос, правда, коротковат, и выражение чуть-чуть наивное, а вообще-то воплощение порядочности, высочайшей порядочности и чистоты. И она будет в летние вечера показывать эту фотографию детям твоей сестры — если, конечно, у тебя есть сестра. Но Корнуэллу он сказал, и вполне искренне: «А знаете, я рад вас видеть». Каждый человек несет бремя собственного риска. И у него это Корнуэлл.