Опер любит розы и одиночество - [11]

— Тогда предлагаю конструктивные меры. Ваш сын ударил меня. Это могут подтвердить и сотрудники, и свидетели, бывшие при инциденте в кабинете. Мы можем оформить и возбудить еще одно уголовное дело. Согласны?

В это время раздался дикий вой. Игорь, услышав наш диалог, свернулся в клубок, раскрутился, как пружина, и заорал, дико сверкая белками глаз. Что он кричит, невозможно было понять. Слишком яростно он орал, разбрасывая длинные руки.

— Ну вот, видите, — я мотнула головой и обратилась к мужчине: — Лучше договориться. Полюбовно. Я работаю вместе со следователем и ставлю вас в известность о любом нашем действии. Вас, не адвоката! Согласны?

— Согласен, — произнес мужчина.

Он откровенно стыдился родного сына. Лицо его стало грустным и совсем старым. Он не смотрел на присутствующих. Слишком много столпилось народу в тесном, но вместительном кабинете. У оперативных кабинетов есть маленькая хитрость, они могут вместить сразу сто человек, а могут показаться тесными и одному…

— А с адвокатом вы сами любезничайте. Нам ваш сын не нужен. Если бы он вел себя нормально, мы бы тоже его полюбили. Я, как потерпевшая от его буйства, могу вас заверить, что мы не дадим хода этому факту, если сможем обуздать приступ бешенства. Он ведь не болен? Я имею в виду шизофрению, — спросила я. Тайком я бросила на него испытующий взгляд, соврет или не соврет.

— Нет, он не болен, — папаша усмехнулся.

Видно, сынок его достал своим буйным поведением.

— Тогда будем обращаться с ним как со здоровым человеком. Можете спокойно удалиться, забрав с собой адвоката. Попейте пива, чаю или чего-нибудь покрепче. Рекомендую. Нам нельзя. Мы при исполнении. — Мой монолог сопровождался легкими подталкиваниями папаши в спину по направлению к выходу.

Мне хотелось выпроводить всех бесполезных людей. Предстояла долгая и трудная ночь. Что-то она нам принесет?

Отец Игоря беспрекословно подчинился моим тычкам и увлек за собой всех зевак, безмолвно наблюдавших весь бесплатный спектакль. Нельзя допускать посторонних людей при совершении процессуального действия, даже если они являются сотрудниками милиции. В кабинете остались я, следователь, Линчук и местный оперативник, имени которого я так и не узнала.

— Уведите его или унесите. Короче, делайте что хотите, но к утру он должен стать разговорчивым. Если он признается в совершении наезда, нам всем дадут медали, Иннокентий Игнатьевич помрет с чистой совестью, а в городке прекратятся слухи о продажной милиции. Устраивает такой расклад?

— Устраивает, — сказал следователь.

Он уже выписывал постановление о помещении Игоря в изолятор временного содержания на трое суток. Слава богу, обошлось без предъявления обвинения. Линчук и оперативник без имени отнесли скрюченное тело Игоря, положив постановление о задержании ему на грудь.

Неужели он притворяется? Если притворяется, то умело и профессионально. Или он прирожденный артист, или все-таки тяжелобольной человек.

В любом случае к утру я должна знать, кто он такой. Исходя из этого, я смогу установить степень причастности Игоря к смерти Сухинина.

Наезд совершен неумышленно. Это я могу и сейчас утверждать, опираясь на увиденное.

Не мог этот обалдуй Игорь совершить преступление осознанно. Он мог сбить Сухинина случайно и только в состоянии опьянения. Тогда откуда эта записка и чутье любящего человека?

А существует ли вообще на свете это самое чутье любящего человека? Какое мне дело до философии? Какое мне дело, существует чутье или нет?

Мое дело — закон. Я должна установить вину Игоря или признать перед обществом его непричастность к преступлению. Это моя работа, я получаю за нее зарплату. Я существую работой, дышу ею, не в состоянии и дня прожить без этой работы.

Иногда мне становится невмоготу от перегрузок, испорченных нервов, мигрени и всяких других недомоганий. Но, поразмыслив немного, абстрагируясь от действительности, я понимаю, что милиция — это сладкий яд, отрава, проникшая в мой организм и сделавшая мое существование вне ее абсолютно немыслимым.

Мгновенно вспомнился мой неудавшийся брак с молодым и перспективным мужем в его роскошной квартире на канале Грибоедова. Скука, поселившаяся в той богатой квартире, изводила меня, доводя до состояния исступления. Иногда мне хотелось бить посуду и беспричинно швыряться предметами.

Однажды я испугалась саму себя и ушла от мужа, покинув комфортную, но унылую квартиру, променяв ее на командировки в мороз и стужу, на нервные перегрузки, хроническое недоедание, нервное истощение и прочую нескладуху, гордо именующуюся у нашего брата службой в правоохранительных органах.

Я помахала рукой, отгоняя неприятные воспоминания, пытаясь обрести нарушенный ритм. При малейшем воспоминании о комфортной квартире на канале Грибоедова мое сердце начинает щемить тонкой тягучей тоской.

Мне начинает казаться, что я плохо кончу, умру от старости и одиночества в одном из промерзших оперативных кабинетов. И тут же спохватываюсь, трясу головой, отгоняя видения, и принимаю окончательное решение — никогда не вспоминать о «нехорошей» квартире на знаменитом канале…

Нет, Игорь не болен, но он и не артист. Он не притворяется. Игорь — такая личность, и понять эту личность предстоит мне. Без меня он пропадет. Его когда-нибудь запишут в разряд больных или он совершит настоящее преступление, чтобы привлечь к себе внимание. Именно — он хотел привлечь к себе внимание, он такой, каким и хотел казаться. Это не притворство! И он скажет мне правду! С такими победными мыслями я встретила хмурого Линчука. Он вернулся из изолятора, слегка помятый и нервный. Видно, досталось от взбесившейся личности…