Oпасные мысли - [70]

«Зинаида Афанасьевна. Приютите? На несколько дней».

«А, проходи, проходи, Юра, не спрашивай, живи, сколько хочешь. Места хватит». И закрыла калитку на все засовы. Она поняла сразу.

Мне не приходилось бывать здесь. Это был деревенский дом в центре современного квартала, с тремя небольшими комнатами, русской печкой, кухней и уборной снаружи, в большом саду. Тарасовы, семья старообрядцев, построились еще до революции. Женин отец, рабочий, умер, мать жила одна. Я знал ее столько же, сколько Женю, а с Женей мы были друзьями с начала пятидесятых годов.

«Улица называлась Замочной потому, — объяснила Зинаида Афанасьевна, — что когда-то по домам здесь делали замки», — помимо того, конечно, что работали на заводах, вокруг которых крутилась вся жизнь этого древнего индустриального города. Позже Замочная наладилась на гармошки. Каждый дом делал какую-нибудь одну деталь, выручку делили. Правда, с выручкой получилась задача: советский закон запретил частнопредпринимательскую деятельность с целью наживы. Однажды она послала Женю, еще мальчишку, на базар продать гармошку, и милиционер зацапал его. Посадил в будку до отправки в КПЗ, но, слава Богу, отвернулся, и Женя убежал. Гармонь, — да тут разве до гармони, — досталась милиции. С тех пор она зареклась давать ему такие поручения, ведь чуть не отправила сына в тюрьму! Но все это было в далеком прошлом. В новые времена рабочие ничего такого во внерабочее время не совершали, эту охоту у них отбили, а трудились на заводах да пили в три ведра.

Как если б ничего не происходило и я был гость обыкновенный, Зинаида Афанасьевна садилась попить со мной чаю, обсудить погоду, снег на крыше, начинала разговор про старую Тулу в старые дни. Было так приятно слушать ее мягкий спокойный голос, прекрасную русскую речь. Она ни о чем не спрашивала, я ничего не объяснял, был гость обыкновенный. Но что происходило в Москве? Сколько времени пережидать мне в Туле? И пережидать — чего? Ни радио не было, ни новостей…

Оказалось, Женина сестра с мужем и двумя детьми жила в пяти минутах ходьбы, в отдельной квартире. Время от времени они, конечно, ловили «голоса» и 8 февраля услышали, что государственный департамент США сделал заявление: Гинзбург был арестован. Это меняло ситуацию. Аморально руководителю группы прятаться, когда арестовывают членов группы. И не только это. Подозрительная черная «волга», набитая людьми, появилась на нижнем конце Замочной и с тех пор торчала на одном и том же месте. На улице по моему лицу уже дважды прогуливались слишком пристальные взгляды. Арестовываться здесь было подло по отношению к Тарасовым. Надо было возвращаться в Москву.

Ночью с восьмого на девятое, когда я уж собрался в дорогу, Женина жена Мила привезла из Москвы записки от Турчина и Алексеевой. Они тоже считали, что надо приезжать. Я стал прощаться. «Ты подумал?» — спросила Зинаида Афанасьевна. «Конечно», — ответил я. — «Хорошо подумал?» — «Хорошо». Умные глаза всматривались в меня. Мы поцеловались. Я был опять в новом наряде и, кроме того, в ее очках, делавших меня совершенно неузнаваемым. Я в них, правда, и сам никого не узнавал.

Когда я вышел из поезда в юго-западном пригороде Москвы, автобусы к центру оттуда уже ходили. В центре же я пересел на троллейбус и, делая петлю, поехал почти в обратном направлении, к дому Людмилы Алексеевой. Хотелось домой, но Мила сказала, гебисты дежурили теперь прямо у двери моей квартиры. Когда сын Саша подошел раз, они кучей бросились на него и, только разглядев, отступили.

Было восемь утра, открылись магазины. Я купил хлеб, мороженую курицу, сыр и, держа эту кучу перед лицом, вошел в подъезд — житель дома, возвращавшийся с покупками. Лифт просматривался с улицы, лестница — нет; я пошагал на пятнадцатый этаж по лестнице. Дверь открыла Людина мать. Черт возьми, все были дома, кроме Люды, она — на допросе.

Время утекало. Созвать быстро пресс-конференцию не получалось, надо было дожидаться Люды: мои звонки по телефону выдали бы меня. Я решил подготовить тексты заявлений для передачи корреспондентам. Первейший долг — что-то сделать для Гинзбурга, поддержать его. В протесте, формально обращенном к властям, я написал, что было бы лучше им, вместо охоты за диссидентами, позаботиться о хлебе для своего народа. В другом заявлении — к Белградской конференции по безопасности и сотрудничеству — я развивал свою старую идею о проведении серии международных конференций — в рамках Хельсинкского договора — по взаимному рассекречиванию гуманитарной информации: болезни, преступность, пищевые ресурсы, содержание заключенных и т. д. Все это было засекречено в СССР. Не имеет значения, подумал я, будет или не будет хоть какой-нибудь результат от этих заявлений. Мой долг сделать их.

Прошло десять часов, Люда вернулась с допроса. Я попросил позвать друзей и корреспондентов. Телефон в квартире работал, но она пошла звонить с улицы. Скоро приехали Валя Турчин и Толя Щаранский, обсудить ситуацию. Вначале я прогулялся с Валей и Людиным сыном Мишей по чердаку. Чердак выглядел проходимым, можно, значит, было уйти отсюда через другой подъезд. Вернувшись, я изложил свой план: скрыться снова и руководить группой из подполья, время от времени встречая иностранных корреспондентов в секретных местах. Но Люда, Валя и Толя решительно отвергли его. «Руководитель Хельсинкской группы не должен скрываться, — объяснял Валя, — это дискредитирует саму идею группы, действующей принципиально открыто».