Опасная обочина - [22]

Она мертвой хваткой повисла на инспекторе, хватая его за руки, за лацканы, дергая за планшет и причитая.

— Не виноват он! Ой, не виноват! За что ты его, сердешного?! Это же такой человек! Он меня спас… Да! И дочь мою спас! Замуж она выходит… Отпусти ты его, батюшка, а? Христом богом молю, отпусти!

Их окружила публика, и, как всегда, кто-то невидимый в толпе, выражая якобы общее мнение общественности, анонимно, но грозно спросил:

— Чего к старухе привязался? Лучше бы бандитов и воров ловили, которые на свободе.

Лейтенант покраснел, с трудом отцепился от бабки и, возвращая целехонькие документы Эдику, зло прошипел:

— Вали отсюда, да побыстрей! И чтоб я тебя здесь больше не видел.

На обратном пути к дому бабкиной дочери Эдуард Баранчук думал о противоречиях человеческой личности. Вот ведь был близок к достижению цели, а сам все и испортил. Да еще и старуха ввязалась, совсем нехорошо. Теперь тот лейтенантик запомнит номер, и лучше ему на глаза не попадайся. Старушка сидит как мышка, притихшая, но прямая, довольная собой до смерти и скромная: мол, спасла от погибели такого человека. И Эдик не стал ее огорчать. Какой смысл?

— Бабушка, большое тебе спасибо, выручила ты меня, — пробурчал он с чувством.

А бабушка в ответ разразилась целой речью, дескать, что она, букашка! Это он ее выручил, спас, понимаешь, от разорения, так что его, Эдика, она и хочет отблагодарить, поскольку вот ее дом и дальше ей ехать некуда.

Эдуард в темпе затащил телевизор вместе с бабушкой на третий этаж, отобрал у нее ключи и открыл квартиру, в которой не оказалось ни души. Он стремительно распаковал телевизор, водрузил его на комод и подключил антенну, которую они с бабушкой купили впрок в том же злосчастном магазине. Когда на экране появился хулиганский волк из мультяшки и голосом артиста Папанова зарычал свое всегдашнее «Ну, погоди!», старуха уже была близка к обмороку от счастья и дрожащими пальцами разворачивала сильно похудевший после покупки белый платочек с каемкой. Она уже вытаскивала оттуда красненькую, но Эдик, не дав ей опомниться, сам вытащил мятую пятерку и, не желая больше слышать слов благодарности, помчался из квартиры.

В смысле плана денек оказался не из лучших. Время летело катастрофически быстро, а в кассе — Эдик бросил взгляд на «цепочку» таксомотора — шесть рублей с копейками и две сиротливых посадки. Не густо.

В центре, у телеграфа, к нему сели какие-то две щебечущие девицы с цветами, а у почтамта к ним присоединился бородатый негр, говорящий по-русски лучше, чем ведущий передачи «Утренняя почта»: он иронично корил девиц за якобы невнимание к его чуть ли не коронованной персоне. Причем не мэкал, не экал, а садил деепричастными оборотами и вводными предложениями, да так, что Эдик подумал: «Ну и ну, этот тебе не только „Катюшу“ споет». Сошла эта троица у общаги университета. Там Эдик, бросив машину, посидел на бордюре, понюхал весеннюю травку на газончике. Было тепло, солнышко уже хорошо пригревало, и как-то лениво подумалось даже: а плевать на план. Однако чувство долга вскоре снова взяло верх, и Эдик вновь включился в суматошные гонки по улицам большого города.

У гостиницы «Южная» он прихватил элегантного грузина на Курский вокзал. По виду даже не скажешь, кем бы тот мог работать: дымчатые очки, вельвет, хлопок, через руку плащ «лондонский туман», благородная ухоженная проседь, на запястье, разумеется «Ориент-колледж», словом, простенько, но со вкусом, неизбитый фасончик. Заплатил он, как само собой разумеющееся, вдвое больше по счетчику, и, когда Эдик было возразил, дескать, много, тот даже не улыбнулся, а заметил по-деловому, серьезно:

— Это мое правило, дорогой: сам зарабатываю и другим даю жить. До свидания, дорогой.

На стоянке у Курского вокзала Баранчук встал в очередь, но двигалась она медленно, и он решил выскочить на Садовое кольцо к обычной толкотне у бойкого «Гастронома», где могло повезти быстрее. Так он и сделал. Тормознул за троллейбусной остановкой, достал расхожую тряпку из-под сиденья и, выйдя из машины, что есть мочи принялся тереть лобовое стекло до самозабвенного блеска: что поделаешь, водителя Эдуарда Баранчука еще со времен армии раздражали на стекле малейшие пылинки. Так он тер, пока его не хлопнули по плечу и громкий голос не окликнул:

— Ба, да это же Баранчук!

Он обернулся и обомлел: на него, улыбаясь, глядел парень, как две капли похожий на тот портрет, что висел в диспетчерской. Это, конечно, был его родственник Борис — Борька из Серпухова, двоюродный брат.

— Давненько же мы не виделись, — фальшиво обрадовался Борька. — Ну, как ты?

Братья не виделись года три, а то и четыре.

— Привет, — сумрачно сказал Эдуард.

Он и повел себя довольно холодно: родственных объятий не случилось, какое там братание с таким хмырем. Ишь выставился, чистюля. И проборчик аккуратненький, как из парикмахерской вышел. И курточка замшевая — фирменная.

— Я на часок по делам и обратно к себе в Серпухов, — сообщил Борька, как будто его кто спрашивал. — В одно местечко надо заехать. Не подвезешь?

Баранчук неприветливо глянул на родственника, вытер руки той же тряпкой и вдруг его осенило: да это же Борькин портрет висит в парке. Точно! Он и в детстве был аферюгой: если чего не выменяет или не стащит, три дня ходит дутый. Вот и сейчас, поди, что-нибудь спер или честную девушку обидел, а следов, кроме описания своей подлой хари, не оставил, потому что хитер больно.