— Цыть, баба, не вой, уши ломит!
— Буду выть! Государь помер — горюю!
— Иди дома горюй!
— А ты мне не указывай, где горевать — городового кликну!..
— Как кому царём? Александру Николаевичу, больше некому.
— Это который царёв дядька? Ага?
— Дура замоскворецкая! Какой же дядька! Чай, он ему кузэн.
— Куз-э-эн?! А эт>, чё такое?
— Это, стало быть, двоюродный брат, его покойного батюшки Иоанна Павловича родный племянник…
— А у него-то, кузэна, хоть наследники есть? А то мож, и его боги не любят?
— У него-то? Есть. Николай Александрович Романов. Годков, поди, пяток ему, аль меньше…
— А сам, что слышно, суровый?
— Кто ж его знает? В Пальмире живёт, столицу, говорят, не жалует.
— Видать, перенесут столицу-то сызнова…
— …амнистия будет…
— …война…
— … траур целый месяц, на масленую не позволят соломенну бабу жечь…
— … а свадьбы играть как же? Сына женю…
— …богов гневить…
— …овёс, поди-ка, подорожает…
— …засухи не было бы…
— … ох, неладно…
Город гудел встревоженным ульем. Ивенский Роман Григорьевич, чиновник шестого класса, агент по специальным поручениям Особой канцелярии, урождённый ведьмак медленно брёл по улицам, спешно облачающимся в траур. Ему казалось, будто он не ушами даже, а всем существом своим ощущает тихий, натужный скрип. Это тяжёлое, несмазанное колесо русской истории меняло колею, сворачивало на новый и опасный путь…
«Бедный папенька, — отрешённо думал Роман Григорьевич. — Не пришлось бы ему из-за траура свадьбу отложить…»