Опасная фамилия - [2]

Помахав чистой ладошкой, Стива отправился по тропинке, неторопливо переставляя ноги в лакированных ботинках и насвистывая легкий мотивчик. Каренин не провожал его взглядом. Его внимание занимали кусты. Там происходило что-то чрезвычайно важное, судя по тому, как резво вздрагивали прутики, покрытие клейкими листками. То ли зверек размером с зайца боролся с капканом, то ли птица запуталась в ветвях. Алексей Александрович терпеливо ждал.

Куст распахнулся, как занавес, из него выскочил мальчик лет семи, перемазанный землей, в порванной рубашке. Он еще не вынырнул из отчаянного приключения, какое выпало ему в глухой чаще, лицо его раскраснелось, он тяжело дышал, но глаза светились озорным восторгом. Заметив взрослого, сидящего в кресле, он замер на полушаге, словно наткнулся на невидимую преграду, и так и стоял с раскрытым ртом и удивленным испугом на мордашке. Каренин поманил его к себе. Сережа потупился и стиснул драный край сорочки, что вывалился из панталончиков. Но подойти все же не посмел. Он знал, что такие шалости будут иметь печальные последствия.

– Молодой человек, разве вам нужно особое приглашение?

Голос деда был тонок, но суров. Такому нельзя противиться. Хочешь не хочешь, а берет он за шкирку и тащит, куда хочет. Сережа сделал шажок, как по льду, и заставил себя подойти. Из кустов выскочил его воспитатель, увидел, к чему привела его рассеянность, и предпочел остаться в стороне, не оправдывая недостойного поступка.

Сережа занял место в некотором позволительном отдалении, острые коленки деда смотрели ему в лицо строго и как будто с упреком. Так, что глаз поднять не было никакой возможности. Он знал, что заслужил суровый урок, и не было силы, которая спасла бы его. Деда Сережа видел редко, он всегда казался ему каким-то непостижимым существом, воплощением самой дисциплины, правил и порядка, перед которыми мальчик был бессилен, и только нечастое появление Алексея Александровича в жизни Сережи спасало от того, чтобы он стал хорошо воспитанным мальчиком. Дед был настолько непостижимым существом, из какого-то невообразимого мира, что Сережа не мог для себя решить: любит ли его безмерно или боится до ужаса. Он по-своему старался проникнуть в глубину этой молчаливой загадки, которая скрывалась за всегда чистыми стеклами круглых очков.

– Как понимать ваше поведение, милейший Сергей Сергеевич? – сказал Каренин, приподняв подбородок преступника холодными пальцами. Он хотел напомнить, что молодому человеку надо больше времени уделять урокам, а вовсе не путешествиям по кустам. Намерениям его не суждено было осуществиться.

Блестящие, казавшиеся темными от густых ресниц, серые глаза Сережи смотрели на него дружелюбно и внимательно. Чернокурчавая головка, взлохмаченная, с застрявшими веточками в волосах, запрокинулась. Алексей Александрович держал в ладонях это родное и такое знакомое лицо и не находил в себе сил читать нотацию. Какой в ней толк, когда чудо надо прощать уже за то, что оно есть. За то, что оно именно чудо.

Едва касаясь сухой ладонью, Каренин погладил непослушные завитки Сережи, с некоторым усилием нагнулся, троекратно расцеловал раскрасневшиеся щеки, пахнувшие соком листьев, и легонько подтолкнул внука в плечо, тем отменяя наказание. От неожиданности Сережа не шелохнулся, не в силах угадать, какое волшебство спасло его от неминуемой грозы. Он улыбался победительно и нежно, смотря на Алексея Александровича взглядом, бесконечно смутившим его.

– Идите и займитесь уроками, молодой человек, – сказал он достаточно громко, чтобы напомнить учителю о его обязанностях. Сережу немедленно подхватили за локоть и увели.

Оставшись в одиночестве, Каренин погрузился в размышления, привычно сцепив пальцы замком. Больше всего ему сейчас требовалось душевное спокойствие и ровность мыслей. Но мысли вертелись запутанным вихрем, увлекая в опасные водовороты, о душевном же спокойствии можно было только мечтать. Внешне Алексей Александрович казался спокойным, как всегда, но это кажущееся спокойствие давалось ему с трудом, хотя за долгие годы он приучил себя скрывать чувства. Мира не было ни в душе, ни в сердце его. Хуже всего, что Каренин стал сомневаться в себе: хватит ли сил пережить все, что неумолимо надвигалось на него.

2

Майская ночь, светлая и тихая, растянула белесые небеса над столицей, укрыв улицы и проспекты особенной летней тишиной, что бывает в самой спелости белых ночей, когда окна открыты, воздух почти недвижим, свет не зажигают, его и так достаточно, и за каждой одернутой шторой кто-то сумерничает, разглядывая небо, дома или лениво хлюпающую воду Невы, мечтая о чем-то невозможном, вдыхая волны дневной теплоты, уносимые от брусчатки легчайшим ветерком.

Большая Морская улица, известная особняками и строгими подъездами с фонарями на цепях и швейцарами в ливреях, утонула в белых сумерках. Газовые фонари не горели, тротуары были темны и пусты. Редкие городовые на углах топтались в ленивом оцепенении. Изредка стучала колесами поздняя карета, или пешеход нетвердой походкой двигался домой. И опять становилось тихо и сонно.

На углу с Невским проспектом остановилась пролетка. С нее сошел худощавый господин невысокого роста в темном костюме, наглухо застегнутом под воротник, – возраст его или черты лица было разобрать едва ли возможно. Он заметно прихрамывал, как от застарелой болезни, на которую махнули доктора, а страдалец свыкся, передвигался медленно, при этом держась поближе к фасадам, но при этом уверенно, явно знакомой дорогой. Миновав несколько домов и не замеченный городовым, впавшим в дремоту, он остановился у старинного дома с массивной резной дверью, темневшей стеклами теплого тамбура. Господин не притронулся к шнурку электрического звонка, а вынул ключ и провернул его на три оборота. Потянув за медную ручку, вытертую до блеска не усердием прислуги, а множеством рук, он вошел и плотно затворил за собой дверь. За тамбуром начиналась обширная прихожая с гардеробной направо и парадной лестницей. В левом углу еле виднелась приоткрытая дверь в швейцарскую, из которой доносилось раскатистое похрапывание.