Опальные - [61]

— Хоть с завтрашнего же дня? Будь так. Попытка не пытка.

Со всем пылом неиспорченной молодости отдался Илюша своей новой ответственной задаче и, благодаря этому, справлялся с нею уже с самого начала очень успешно, к немалому удивлению Ильи Юрьевича, да и всех вообще домочадцев. Первые шаги его на незнакомом еще поприще направлял, разумеется, старик-отец, который сам при этом входил опять все более в интересы опостылевшего ему было сельского хозяйства, молодел и духом, и телом. В середине лета он проводил теперь уже часа два-три вне постели, а к концу лета — без чужой помощи, опираясь только на трость, спускался с крыльца в сад…

Летние полевые работы были почти все уже справлены, а к осенним еще только приступали. Так Илюша имел возможность, по крайней мере по вечерам, отдаваться своему любимому развлечению — рыбной ловле. Нередко сопровождала его к речке и Зоенька, для которой по его распоряжению в окружавшем сад заборе была сделана калитка, чтобы девочке не было уже надобности перелезать забор.

Однажды, выйдя этак с Илюшей в калитку к речке, Зоенька заметила вдали какого-то калеку на костылях, с котомкой за плечами.

— Смотри-ка, Илюша, — обратила она внимание брата, — ведь это точно наш Кирюшка!

— И вправду ведь он, да на костылях! — воскликнул Илюша и поспешил навстречу своему товарищу детства. — Помилуй Бог, Кирюшка! Что это с тобою сталося?

— Обновкой обзавелся, — с горечью усмехнулся тот. — Заместо двух ног на трех ковыляю; куда способнее. Из-под самого Симбирска этак сюда дополз. А у меня ведь оттоле для тебя подарочек.

И, сняв с плеч котомку, Кирюшка достал из нее какой-то плоский предмет, завернутый в тряпицу.

— Что это такое? — недоумевал Илюша, развертывая тряпицу. — Да это моя собственная записная тетрадка! Осталась она, помнится, в Астрахани, в доме воеводы Прозоровского. Как она в Симбирск-то попала?

— А выслали ее к тамошнему воеводе Милославскому из Астрахани с другими твоими пожитками, чтобы тот отправил их далее сюда, в Талычевку. Ну, а на ту пору случись как раз у Милославского братец твой Юрий…

— И ты сам его там опять видел?

— Видеть-то видел…

— Да что с ним? Договаривай.

— Договаривать-то нечего…

— Но он жив?

Кирюшка глубоко вздохнул и покачал отрицательно головой.

— Он умер, умер, умер! — вскричала Зоенька, и слезы брызнули из глаз.

Сам Илюша готов был также заплакать. Но ради сестрицы он пересилил себя и стал ее успокаивать.

— И давно он умер? — спросила, все еще всхлипывая, Зоенька.

— Еще в летошнем году, — отвечал Кирюшка, — на Петровках.

— А отчего?

— Да не то от раны, не то с тоски-кручины.

— Ты уж лучше бы толком рассказал, как все было, — заметил со своей стороны Илюша.

И принялся Кирюшка рассказывать, хотя и не то, чтобы с большим "толком". Состоял сам он, Кирюшка, "якобы стремянным" при Осипе Шмеле; с Юрием же "встрелся" совсем нежданно-негаданно под Симбирском в разгаре схватки разинцев с царскими стрельцами. Попав меж двух огней — симбирского гарнизона и вновь прибывшего из Казани вспомогательного войска князя Борятинского, казаки замешались, побежали. Дольше других держалась сотня Шмеля, хотя от нее не осталось уже и половины. Как вдруг бежит молодой стрелецкий сотник, кричит во всю голову: "Стой, Шмель! Сдавайся!"

— Это был Юрий! — догадался Илюша.

— Да, он. Шмель, знамо, не сдался, и завязалась у них рукопашная. Зазевался я на них, как вдруг меня пулей — казацкой али стрелецкой, сам не знаю — ровно молотком в колено. Заорал я на всю Ивановскую, покатился кубарем…

— А Юрий что же?

— Изловчился он в рукопашной всадить Шмелю кинжал в бок, упал Шмель на спину — да и дух вон. А тут наскочил и на самого Юрия сзади другой казак, рубанул его по башке, и упал он замертво.

— И тут же скончался?

— Нет, товарищи-стрельцы его подняли, отнесли в город. Ну, а я ползком туда же. "Так и так, — говорю, — крепостной я человек этого самого стрелецкого сотника; к казакам попал не доброй волей, забрали они меня силком…"

— И тебе поверили?

— Отчего ж не поверить? Спросили Юрия, а он подтвердил. Ну, мне лекаря отхватили полноги, дали за нее эти вот две деревянные.

— А Юрий так и не выжил?

— Может, и выжил бы, да все, вишь, сокрушался, что убил Шмеля: и во сне-то ему, и наяву мерещился. "Все же, — говорит, — как-никак человек. Хотел его живьем взять, а сгоряча убил. Не пережить мне этого, — говорит, — не пережить! Как схоронишь ты меня, Кирюшка, так воротись, — говорит, — в Талычевку, скажи батюшке, не поминал бы меня лихом". Стал он тут хиреть-хиреть, да и отдал Богу душу…

Происходил этот разговор с Кирюшкой, как уже сказано, за бревенчатым забором, окружавшим талычевскую усадьбу, у калитки, выходившей из сада к речке. При последних словах Кирюшки из-за забора послышались глухой стон и падение человеческого тела. Илюша толкнул калитку — и ахнул: на земле лежал его старик-отец с закатившимися глазами, с посинелым лицом. Сразила его, очевидно, внезапная весть о кончине любимца-сына.

— Беги за Богданом Карлычем! — крикнул Илюша Зоеньке, а сам бросился к лодке, чтобы зачерпнуть в черпак воды.

Кирюшка тем временем расстегнул на груди боярина кафтан и камзол. Но все старания обоих привести его в чувство были уже тщетны. Поспешивший по зову Зоеньки домашний лекарь точно так же не мог заставить опять биться остановившееся сердце.