А сам я пребываю в печали и скуке смертной, понеже весь экипаж на корабле, числом 20 душ, одни голландцы. А народ они работящий, сложа руки сидеть не любят: палубу моют, снасти чинят, да не в меру уж молчаливы. И капитан наш тоже болтать куда неохоч, ходит себе взад да вперед по палубе, смотрит, всяк ли на своем месте, при своем деле, а сам жует свою табачную жвачку да через борт, знай, поплевывает. А как пристанем где под вечер к берегу, усядется он на корме со своими двумя помощниками: полковником ван-Буковеном и лейтенантом Старком, да еще с парусником Стрюйсом, заварят они на кипятку из романеи да сахару целый жбан горячего напитка по прозванию "грог" да распивают его вмолчанку, уставясь друг на дружку.
А из всех-то людей на корабле один, почитай, лишь мингер Стрюйс со мной и водится, но велит звать себя не мингером, а попросту Иван Иванычем, поелику по-голландски зовут его Ians Ianszoon, родовое же прозванье его пишется Strauss, а выговаривается Стрюйс. А знает он тоже изрядно по-русски, а того лучше по-немецки. И узревши меня однажды пригорюнившись в уголку за канатами, подсел ко мне, учал уговаривать, чего-де соскучился. И залился я от того уговору слезами горючими. И поведал он мне тут, что и сам-то в младости всякие тоже невзгоды и напасти претерпел. А родившись в городе Амстердаме от бедных родителей, с малых лет еще юнгой на судах состоял. А подросши, дослужился сперва до помощника парусника, а так и до парусника. Да объездил он на судах разные моря и океаны, побывал в Италии, в Индии, в Японии, и всму, что видел, ведет тоже "юрнал", повседневную запись.[6] И разогнал он мою скуку-тоску всякой всячиной про чужие края, а также и про свой приезд в Москву. А первопрестольный град наш противу собственной их столицы Амстердама гораздо ему не показался. А прибыв в Москву со товарищами в январе месяце, застал он там оттепель, и в снегу они да в слякоти на улицах по колено угрязали, и от великой грязи даже бабы в сапогах ходили. Тем паче умилились они, голландцы, сердцем, как в одном доме на окнах, точно у себя на родине, цветы в горшках узрели. И сказали им, что в недавние времена на Руси разводить цветы никому и на мысль бы не впало, да тишайшему царю нашему Алексею Михайловичу любо все благолепное и прекрасное, и вызвал он из чужих краев для своих царских садов искусника-цветовода, и с тех самых пор все московские бояре и вельможи за долг почитают цветы у себя тоже разводить и семена для оных и луковицы из-за моря даже выписывать.
Да завел еще себе он, мингер Стрюйс, будучи в Москве, знатную удочку, да сжалясь, знать, надо мной, горемычным, подарил мне ее теперь, дабы мог я на стоянках рыбной ловлей позабавиться. И забавляюсь я, закидываю удочку, гляжу на поплавок, а сам все думаю-не передумаю о своих в Талычевке: что-то там с батюшкой, что-то с Зоенькой, с Богданом Карлычем? Да как вспомню еще про милого братца Юрия, что скитается не весть где по белу свету, — так сердце в груди и защемит, в очах от слез помутится… Какая уж тут рыбная ловля! Уйдешь под палубу и зароешься лицом в подушку.
А мая в 22-й день причалили мы к городу Касимову. А город тот и поднесь как бы татарский: живут там одни татары, и владеет ими молодой их царевич, князь Рескитский Василий Арасланович, а все же признает над собой верховную власть московского царя. И собрался в кремль княжеский капитан наш Бутлер с товарищами поклониться царевичу, и упросил тут капитана мингер Стрюйс взять с собой и меня, чтобы посмотреть мне тоже, какой из себя этакий татарский царевич. Да не задалося! Отбыл, слышь, царевич со царицей-матушкой своей в Москву, на поклон к великому государю. А принял нас с почетом старший его царедворец и много нас угощал, мы же его отдарили за ласку табаком и иными гостинцами.
А мая в 24-й день, не доезжая города Мурома, в большом селе Ляхи напросился к нам на корабль некий убогий чернец, "не для хлеба куса, а ради самого Иисуса", и дозволил ему капитан Бутлер ехать с нами безденежно на Волгу. А как на всем-то корабле, окромя меня одного, не было другой души русской, то стал он беседовать со мной. А спервоначалу речи его были все духовные, про житие праведников да про то, как душа человеческая, разлучась с телом, по всяческим мытарствам мыкается, как спорят из-за души грешника ангелы и бесы, на одну чашку весов кладут его добрые дела, а на другую злые: которые-де перетянут; и буде перетянут добрые дела, то светлый рай ему отверзится, а буде злые, то гореть ему вековечно в огне неугасимом. Да приметив, что от тех речей я еще пуще духом пал, заговорил он со мной душевно, как с родным, и о мирских делах, велел называть себя отцом Амвросием. И полюбился он мне с того часу, будто и впрямь родной, и на душе у меня много полегчало.
А как доплыли мы тут до Мурома, рассказал мне отец Амвросий стародавний сказ про соименника моего, славного богатыря Илью Муромца. Жил тот богатырь близ Мурома, в селе Карачарове, сиднем тридцать лет, а собравшись на подвиги богатырские, подстрелил из лука на дубе лютого Соловья-разбойника, а подстрелив, привязал к своему седлу и повез в Киев к князю-солнышку Владимиру. Кабы мне тоже подстрелить этак разбойника Стеньку Разина да предоставить в Москву нашему великому государю-солнышку Алексею Михайловичу!
