Опальные - [2]

— За ужином? Когда шмели в голове уже звенели? Эх, батя, батя! В хмелю ты ведь, подобно льву рыкающему, ходишь вокруг, ищуще, кого бы пожрати.

— Ладно, дурак, будет!

— И глух, и нем — греха не вем.

Оба замолчали. Тем временем громоздкая колымага, окруженная облаком пыли, с глухим грохотом прыгала по немощеной мостовой, изрытой ухабами и рытвинами, колыхая боярина и его друга-приживальца из стороны в сторону, как в челноке на бурном море.[1] Так миновали они Покровку, Маросейку; вот и Ильинка, а за нею сейчас и Красная площадь…

Как вдруг под самым сиденьем боярина раздался предательский треск, колымагу накренило набок, и кузов ее застучал уже прямо по земле.

— Стой же, болван, стой! — заревел Илья Юрьевич вознице.

Но сразу задержать расскакавшихся коней было не так-то просто. Поврежденный экипаж протащило далее еще не одну сажень. Когда подбежавшие холопы высадили своего господина из колымаги, то выяснилось, что одно из задних колес отскочило, и ось, волочась по земле, с конца расщепилась. Хотя само колесо и уцелело, но укрепить его на расщепленную ось нельзя было и думать. Слезший с козел толстяк-кучер не успел еще сказать что-либо в свое оправдание, как получил от боярина такую затрещину, что едва устоял на ногах, после чего смиренно заявил, что рядом в тупике есть кузня, где ось живой рукой починят.

Кузнец, действительно, оказался мастером своего дела, но работал, что называется, с прохладцей. Середи двора кузницы, на самом солнцепеке, лично наблюдая за его работой, Илья Юрьевич горячился, рвал и метал, не скупясь на разные отборные словца из своего обширного бранного словаря. Но дело оттого мало спорилось, сам же он от солнечного зноя и душевного волнения дошел, так сказать, до красного каленья. Когда, наконец, час спустя, колесо было опять водворено куда следует и боярина подсадили обратно в колымагу, на теле у него не осталось сухой нитки, а с пылающего лица его пот катил в три ручья.

— Вперед! — отдуваясь, крикнул он и грузно опустился на подбитую конским волосом подушку. — Хоть бы до конца смотра поспеть.

Возница щелкнул кнутом, и шестерка вывезла колымагу из тупика, предшествуемая тем же многоголосым пронзительным криком холопей:

— Ги-и-ись!

Миновав и Кремль, понеслись по Пречистенке. Но подходил уже обеденный час, лавки по пути одна за другой запирались, а когда впереди открылось Девичье поле, и за ним над зубчатой стеной Девичьего монастыря заблистали золотые маковки церковные, — с поля навстречу боярскому поезду повалил толпами народ.

— Вот и народ уже расходится! — заволновался снова Илья Юрьевич. — Стало быть, смотру конец, а все это распроклятое колесо!..

— Ну, тишайший царь наш с тебя не взыщет, — старался успокоить его Пыхач. — А к иордани все еще поспеешь.

Дело в том, что кроме обычных двух торжественных водосвятий: б января, в день Богоявления, перед Кремлем у Тайницких ворот, и 1 августа, в день Происхождения Честных Древ Креста, под Симоновым монастырем, — при царе Алексее Михайловиче во время великих смотров на Девичьем поле сооружалась еще особая летняя иордань на большом пруде около Девичьего монастыря. Служила она, однако ж, не для водосвятия, а для купанья в платьях молодых стольников и стряпчих, запоздавших на смотр. Само по себе уже такое публичное купанье в летнюю пору, взамен заслуженных батогов, считалось у придворной молодежи того времени своего рода удальством. А так как погрузившиеся в иорданскую купель приглашались еще затем, не в пример другим сослуживцам, к трапезе в царских шатрах, то находилось немало охотников нарочно запаздывать на смотр.

К боярам, как к самому почетному сословию московского государства, эта потешная мера взыскания, понятно, не применялась, тем более, что они, уже в силу своего высокого общественного положения, допускались к царскому столу.

Едва только взмыленная шестерка боярина Ильи Юрьевича остановилась против царских шатров, и сам он, пыхтя и обливаясь потом, при помощи подскочивших к нему холопей выполз из колымаги, как перед ним очутился придворный служитель и с какой-то странной усмешкой пригласил его пожаловать к иорданской купели.

— Чего ты ухмыляешься, глупая твоя образина? — оборвал его боярин. — А стольники где же, что никто меня тут не встретит?

— Встретят твою милость, встретят; пожалуй, только в пруду.

И, прыснув со смеху чуть не в лицо боярину, служитель отбежал в сторону.

— Что-то, батя, неладно, — буркнул Илья Юрьевич и с высоко поднятой головой направился к пруду, где царедворцы скучились перед самой купелью.

Доносившиеся оттуда плеск воды и дружный хохот свидетельствовали, что купанье запоздавших придворных чинов уже началось. Но вот зрители поспешно расступились, чтобы не быть забрызганными выкупанным сейчас молодым стольником. Выступал он бодро и весело, как ни в чем не бывало, хотя вода струилась ручьями со всего его нарядного кафтана и с прилипших к мокрому лицу волос. На шутливые же замечания окружающих он, отряхаясь, не оставался в долгу:

— Аль завидно, что потешил государя-батюшку? Что царской хлеба-соли отведаю, слаще вашего пообедаю?

В это самое время подошел и Илья Юрьевич. Взоры всех с весельчака-стольника невольно обратились на почтенного боярина. Завидел его и Борис Иванович Морозов, бывший дядька, а теперь ближайший советчик молодого царя, и двинулся ему навстречу.