— Ну вот и все, — сказал консул, складывая письмо, и, положив его в портфель, запер замочек ключом. — Графиня умерла.
— Жив ли еще граф? — спросил посланник. — После Июльской революции он исчез с политической арены.
— Помните, господин Лора, — ответил генеральный консул, — недавно я провожал на пароход…
— Седовласого старика? — спросил художник.
— Старика сорока трех лет, который ехал искать исцеления на юге Италии. Этот старик был моим бедным другом, моим покровителем; он поехал через Геную, чтобы проститься со мной и доверить мне свое завещание… Он тоже назначает меня опекуном сына. Поэтому не было необходимости сообщать ему о желании Онорины.
— Знает ли он о том, что он — убийца? — спросила мадемуазель де Туш.
— Он подозревает истину, — отвечал консул, — это-то и убивает его. Я до самого рейда провожал его на пароходе, плывшем в Неаполь, обратно меня доставила шлюпка. Долго обменивались мы прощальными словами, — боюсь, что они были прощанием навеки. Поверенные в любви вызывают особенное чувство, когда той, что внушала любовь, уже нет в живых. «Такой человек, — говорил мне Октав, — обладает для нас особым обаянием, он окружен неким ореолом». Мы стояли у борта корабля, граф смотрел вдаль; море было удивительно красиво, и, вероятно, взволнованный величественным зрелищем, он сказал мне на прощание:
— В интересах человеческой природы следовало бы узнать, что за непреодолимая сила заставляет нас, вопреки разуму, приносить дивное создание в жертву одному из самых мимолетных наслаждений?.. Совесть моя стонала, и я слышал это. Онорина страдала не одна. И все-таки я решился… Как мучают меня угрызения совести! На улице Пайен я умирал от жажды наслаждений, которых был лишен; в Италии я умру, терзаясь раскаянием, что изведал эти наслаждения. Откуда такой разлад между двумя людьми, смею сказать, одинаково благородными?!
Несколько минут на террасе царило глубокое молчание.
— Была ли она добродетельна, как по-вашему? — спросил консул у своих слушательниц.
Мадемуазель де Туш встала, взяла консула под руку и, отведя его в сторону, сказала:
— А разве мужчины не виноваты перед нами, когда, взяв в жены юную девушку, все еще хранят в глубине сердца ангелоподобные образы, сравнивают нас с неизвестными соперницами, наделяя их небывалыми совершенствами, и всегда предпочитают их нам?
— Вы были бы правы, если бы брак был основан на страсти; в том-то и заключалось заблуждение двух злополучных существ, погубившее их обоих. Супружество в соединении со взаимной любовью, — да, это был бы рай!
Мадемуазель де Туш отошла от консула, и Клод Виньон, подойдя к ней, шепнул ей на ухо:
— Не правда ли, д'Осталь немного фатоват?
— Нет, — отвечала она шепотом. — Он до сих пор не догадался, что Онорина могла бы полюбить его. О несчастный! — прибавила она, увидев, что вошла жена консула. — Его жена все слышала!..
На башенных часах пробило одиннадцать, и гости отправились домой пешком, по берегу моря.
— Все это нежизненно, — сказала мадемуазель де Туш. — Такая женщина — одно из редчайших исключений, высокий ум, истинная жемчужина. Жизнь слагается из разнообразных случайностей, из чередования печалей и радостей. Рай Данте, величественный идеал, небесная лазурь — все это живет только в душе, искать их в действительной жизни — значит искать какое-то сверхнаслаждение, недоступное человеческой природе. Для подобных душ достаточно тесной кельи и скамеечки для молитвы.
— Вы правы, — сказал Леон де Лора. — Но хоть я и отпетый шалопай, я не могу не восхищаться женщиной, которая способна, подобно Онорине, жить рядом с мастерской художника, под его кровлей, и никогда не выходить, никого не видеть, не замараться уличной грязью.
— Так продолжалось всего лишь несколько месяцев, — вставил Клод Виньон с глубокой иронией, — Графиня Онорина не единственная в своем роде, — возразил посланник, обращаясь к мадемуазель де Туш. — Был на свете человек, политический деятель, писатель с язвительным слогом, который стал предметом подобной любви, и пистолетный выстрел, лишивший его жизни, сразил не только его: та, кого он любил, после его смерти удалилась от света.
— Значит, и в наш век встречаются возвышенные души! — сказала мадемуазель де Туш и остановилась в задумчивости, опершись на парапет набережной.
>Париж, январь 1843 г.
