Оноре де Бальзак. Его жизнь и литературная деятельность - [12]

Через два года невероятных усилий часть долга была погашена, и романист вздохнул свободнее. Заработок продолжал возрастать, и его уже могло хватать на постоянное удовлетворение остальных кредиторов и на скромное, безбедное существование. Но сытая, правильно размеренная, расчетливая жизнь была не по душе Бальзаку. Удовлетворение первых жизненных потребностей всегда стояло у него на заднем плане; ему было все равно, чем питаться, какое носить платье; одно, к чему он чувствовал неодолимое влечение, – это изящество, даже роскошь в обстановке квартиры.

После неудачи своих коммерческих предприятий он без колебания отдал все свое имущество и весь свой труд в течение многих лет на удовлетворение кредиторов, но в то же время заботливо спасал от них обивку своей спальни, чтобы перенести ее в новую квартиру. Первые деньги, которыми он мог располагать, пошли у него на покупку разных мелких комнатных украшений, разных более или менее фантастических принадлежностей туалета. Поселившись на улице Кассини, где он часто сидел без обеда, Бальзак писал сестре:

«Ах, Лаура, если бы ты знала, как мне страстно хочется иметь два экрана, вышитые черным по голубому фону! Среди всех моих мучений мысль моя беспрестанно возвращается к ним! Я решился, наконец, поверить это желание сестрице Лауре. Когда я получу экраны, я не в состоянии буду дурно поступать, у меня будет постоянно перед глазами память моей милой сестры, столь снисходительной к своим собственным мыслям и столь строгой к моим».

Жорж Санд познакомилась с Бальзаком в 1830 году, при самом начале своей литературной карьеры, и, не смотря на полное несходство характеров, сразу почувствовала к нему симпатию.

«В то время Бальзак еще не написал лучших своих произведений, – рассказывает она, – но я заметила его оригинальную манеру и смотрела на него как на мастера, у которого стоит поучиться. Меня представили ему не как „департаментскую музу“, а как добродушную провинциалку, поклонницу его таланта. Он отнесся ко мне очень мило, без особенной любезности, но с полной искренностью. Всем известно, как откровенно выражалось его самодовольство, самодовольство простительное, так как оно было в значительной степени основательно; как он любил говорить о своих произведениях, рассказывать их заранее, сочинять их во время разговора, читать их по черновым рукописям или по корректурным листам. В высшей степени наивный и добрый малый, он спрашивал совета у всякого встречного, причем обыкновенно не слушал ответа или опровергал его с видом превосходства. Бальзак никогда никого не поучал, он всегда говорил только о себе, о себе одном. Помню, один только раз случилось, что он забыл себя и стал рассказывать нам о Рабле, которого я еще не знала. Он говорил так ясно, так блестяще, так чудесно, что, уходя от него, мы решили: „Да, он наверно создаст себе будущность, о которой мечтает! Он так хорошо понимает других, что не может не сделаться великим человеком!“ В одно прекрасное утро Бальзак, продав выгодно свою „Peau de chagrin“ („Шагреневую кожу“), решил, что его квартирка на антресолях на улице Кассини никуда не годится, что ему необходимо нанять новую. Вместо этого он преобразил свои маленькие комнатки поэта в какие-то будуары маркизы и пригласил нас есть мороженое среди стен, обтянутых шелком, задрапированных кружевами. Мне было очень смешно; я никак не воображала, что он серьезно дорожит всей этой пустой роскошью, и думала, что это просто мимолетная фантазия. Я ошибалась: эти потребности кокетливого воображения сделались тиранами его жизни, и для удовлетворения их он часто жертвовал самым необходимым комфортом. Он постоянно жил таким образом, нуждаясь во всем среди своей роскошной обстановки, скорее готовый отказаться от супа или от кофе, чем от серебряного прибора или китайского фарфора. Артист-фантазер, дитя с золотыми снами, он воображением жил в волшебном дворце; человек упрямый, он добро вольно соглашался терпеть всякие неприятности и заботы, чтобы только перенести в окружающую действительность хоть некоторую часть своего сна». – «В другой раз Бальзак пригласил нас к себе обедать. Этот странный обед состоял, помнится, из вареного мяса, дыни и холодного шампанского. После обеда он надел новый, очень красивый халат и щеголял в нем перед нами с таким удовольствием, точно девочка в новом платьице. Когда мы собрались уходить, он непременно захотел проводить нас в этом костюме до решетки Люксембургского сада. Было поздно, местность была пустынная, и я ему заметила, что его убьют на обратном пути. „Ни за что! – отвечал он. – Если я встречу воров, они меня примут за сумасшедшего и испугаются, или за принца и почувствуют почтение“. Ночь была тихая, и он провожал нас в халате, неся в руках зажженную свечу в красивом подсвечнике и толкуя о четверке арабских лошадей, которых у него еще нет, но которые очень скоро будут. Этих лошадей у него не было никогда в жизни, хотя одно время он был твердо убежден, что они у него есть. Если бы мы ему позволили, он прошел бы с нами до другого конца Парижа». – «Ребенок и могучий ум, вечно завидовавший каким-нибудь пустякам и никогда не завидовавший чужой славе, искренний до смирения, хвастливый до нахальства, доверчивый к себе и к другим, очень откровенный, очень добродушный, вполне безрассудный, циничный, несмотря на свое целомудрие, пьянеющий от простой воды, неумеренный в работе и умеренный во всех страстях, положительный и романичный, до крайности легковерный и скептик, полный противоречий и тайн – таков был Бальзак, в то время еще молодой человек, необъяснимый для тех, кого утомлял постоянный самоанализ, которым он угощал своих друзей и который тогда не всем казался особенно интересным».