Они узнали друг друга - [43]

Самоуверенный тон и важность, с какой Пузырев говорил о своей особе, непоколебимое убеждение, что каждая его мысль полна глубокого смысла и неоспорима, начинали раздражать Семена Семеновича. Направляясь сюда, он дал себе слово не вступать в споры и проявлять терпение, но с первой же минуты почувствовал, что ему с собой не совладать. В каждой фразе Лозовскому чудилась скрытая издевка, намерение подтрунить, чтобы вывести его из терпения. Сейчас он едва не бросил Пузыреву: «Я знаю твоего дружка, уж очень он тебя напоминает… Ты не согрешишь избытком милосердия».

— Ты отлично знаешь, Семен, что я добр и благороден, — с истинно трогательным простодушием произнес Ардалион Петрович, — и не станешь, конечно, этого отрицать.

— Ты добр и благороден, как головоногий моллюск, — с шутливой интонацией, рассчитанной на то, чтобы не рассердить Пузырева, произнес Лозовский, — у него три сердца, голубая кровь и свойство менять окраску, которому позавидовал бы любой хамелеон. Ко всему прочему это милое создание родственно нашей улитке…

Обидная речь и оскорбительные сравнения неожиданно вызвали долгий раскатистый смех. Ардалион Петрович сорвал листок с календаря и принялся энергично записывать удачное сравнение, со вкусом повторяя каждое слово вслух. Эта удачная параллель пригодится ему.

— До чего ты остроумен, Семен, с тобой поспорить одно удовольствие. Взял да обрезал, а ты сиди и записывай его премудрости. Жаль, что ты такой… горячий и так трудно с тобой поладить… Очень тебе нужно было пичкать больных сырым мясом, уротропином, пчелиным ядом, медом и всякой всячиной. Что у нас, фармакопеи нет? Названий всяких трав и микстур больше, чем блох у собаки. И правило для нашего брата одно — удалось больного на ноги поставить, слава богу; не вытянул и несчастный богу душу отдал — значит, так суждено. О таких, как ты, фантазерах, Гёте сказал: «Ни мифы, ни легенды в науке не терпимы. Предоставим поэтам обрабатывать то и другое на пользу и радость мира». Жил бы как все, — так нет, подавай ему и старину, и бабьи наговоры, и снадобья шаманов… Ведь ты умный и способный человек, возьми себя в руки…

— Гёте и другое сказал, — ответил Лозовский: — «Природа, чтобы расщедриться в одном, должна поступиться в другом». Щедро наградив меня умом и способностями, она вынуждена была в этом отказать тебе.

Довольно с него, этот назойливый болтун не знает меры в своих наставлениях. Что ему надо? Пусть выложит без предисловий и обиняков.

Ардалион Петрович уже не смеялся, он с сожалением взглянул на собеседника, выпятил свою впалую грудь и энергичным движением провел рукой по усам, подусникам, бородке «бланже» и, словно исчерпав этим свое раздражение, с легким укором сказал:

— Так мы с тобой не сговоримся; пошутили, подурачились — хватит. Плохи, Семен, твои дела, другой на твоем месте костей бы не собрал, тебе повезло — вытянем тебя из беды. Все неприятности похерим, книге дадим ход, напечатаем, и большим тиражом. Из монографии выйдет неплохая диссертация, и опять-таки я тебе помогу.

Лозовский насторожился. Что с ним? С чего это он подобрел? Совесть заговорила или что-то новое надумал?

— Спасибо. Чем я обязан такому вниманию? Ты, кажется, до сих пор не очень жаловал меня.

Ардалион Петрович с удивлением взглянул на него и, как человек в высшей степени озабоченный, долго не находил ответа.

— Ты словно меня и за человека не считаешь, — обиженным тоном проговорил он.

— Если ты в самом деле хочешь помочь мне — большое спасибо.

Как все добрые люди, он готов был поверить, что Пузыревым владеют искренние побуждения, и его невольное смущение — лучшее тому доказательство.

Прежде чем продолжать, Ардалион Петрович дружелюбно подмигнул собеседнику и пытливым взглядом скользнул по его лицу. И то и другое не имело отношения к сказанному. Пузырев все еще пытался угадать, чем закончилась встреча патологоанатома с Лозовским.

— Я не люблю, когда меня благодарят, мы как-никак однокашники, друзья детства и обязаны друг другу помогать. Твоим мытарствам близится конец, перед тобой раскроются невиданные горизонты, и где бы ты ни был, сможешь рассчитывать на меня.

Слишком велики были минувшие страдания Лозовского и тягостна память о них, чтобы с легким сердцем поверить заверениям Ардалиона Петровича.

— Предо мной, говоришь, раскроются горизонты, спасибо на добром слове, но ты забыл, что я уже не молод.

Как наивны порой рассуждения способных и умных людей! Уж не считает ли он сорок пять лет пределом для научного успеха и карьеры?

— Величайший физиолог всех времен и народов Клод Бернар, — Ардалион Петрович счел нужным аргументировать историей, — стал изучать медицину лишь в зрелые годы, после того как ему не повезло в драматургии. Это не помешало ему затем стать сенатором при Наполеоне Третьем.

— Ты думаешь, такая возможность не исключается и для меня?

Пузырев не оценил шутку Лозовского и неосторожно сказал:

— Не исключена, если ты откажешься от своей лекарственной кухни.

— Это старо, ты бы что-нибудь другое предложил… Ты ведь как-никак серьезный ученый, почти академик, — с учтивой иронией склонив голову, произнес Семен Семенович. — От тебя мы вправе услышать что-нибудь новое.