Они узнали друг друга - [22]

Покончив с ужином, Ардалион Петрович вытер бумажной салфеткой рот и, откинувшись на спинку стула, заговорил, вернее — предался размышлениям вслух. Он вспомнил о своем нездоровье — кровяное давление снова повысилось, не принять ли курс лечения уротропином. Разговор за столом обычно затягивался, и Евгения Михайловна уже заранее готовилась к нему. Удобно расположившись, она принималась вязать или вышивать, чтобы, не отрываясь от работы, время от времени вставить короткое замечание или задать ничего не значащий вопрос. Ни в том, ни в другом нужды не было, его размышления вслух не были рассчитаны на серьезное обсуждение и звучали как завершающий аккорд в прекрасной гармонии вечерней трапезы.

— Ты намерен принять курс лечения уротропином? — не поднимая головы от вышивания, спросила Евгения Михайловна. — Ведь ты всегда возражал против этого метода лечения, а самого автора — Котова — на порог кафедры не пускал.

Ардалион Петрович не был настроен ни спорить, ни разубеждать: плотный ужин располагал его к бездумной болтовне и приятному созерцанию жены. Он поежился и, капризно выпятив нижнюю губу, лениво уронил:

— Не метод, а автор мне не по душе… Только он…

Она знала, что это неправда, и в другой раз промолчала бы, — сейчас ее уязвленное сердце отказывалось сносить ложь и ответ прозвучал насмешкой:

— Ведь ты вовсе не болен, зачем ты это говоришь?

Он не имел в виду ни обманывать ее, ни тем более притворяться. Ему просто захотелось сочувствия. В его трудной жизни, обильно усеянной терниями, так приятно порой услышать теплое слово, встретить улыбку. Неуважительное замечание жены покоробило Ардалиона Петровича, этот выпад он не оставит без ответа. Разубеждать ее бесполезно, но заронить печальное сомнение необходимо. Он изобразил на лице страдание и болезненно усмехнулся:

— Я действительно болен, хоть и не жалуюсь, и, вероятно, болен всерьез.

Пусть это ее хоть и огорчит, но иначе нельзя, она покусилась на его верного друга и союзника, всеми признанного, хоть и только кажущегося, нездоровья. Сколько раз этот призрак его выручал! Нагрянет вдруг на кафедру комиссия — кто-то наклеветал, проговорился, — в причинах недостатка нет. Изволь объясняться и как, — безотлагательно, без поддержки друзей и необходимых бумаг. Одно спасение — слечь в постель. Силы человека ограниченны, чрезмерное напряжение свалило уже не одного великана… Какое черствое сердце этого не поймет. Тем временем к ложу воображаемого больного будут стекаться запросы комиссии, разрабатываться ответы, подкрепленные свидетельством сведущих лиц и многочисленных документов. Когда болезнь отступит и профессор оставит постель, силы сторон будут равны.

Без нужды Ардалион Петрович о своих немощах не вспомнит и на сочувствие ответит шуткой или смешком. Иным будет ответ, когда ему предложат высокий, но неустойчивый пост или пригласят директором другого института. Во всякой перемене, как и в неведомых глубинах океана, слишком много рифов и опасностей. Кто знает, найдет ли он на новом месте таких же покорных и верных людей, как тут у себя? Где уверенность, что директор института, сменивший его на старом месте, не ославит предшественника, — было бы желание, за поводом дело не станет. Вот когда пригодится старый друг и союзник, сразу же выяснится, что судьба обделила его здоровьем, сама природа против такого перемещения, тяжелый недуг не позволит ему плодотворно трудиться…

Евгения Михайловна о многом догадывалась и кое-что знала, но что поделаешь, так поступают и другие — без уверток и лукавства, видимо, нельзя. Благо никто от того не страдает. Напрасно только Ардалион Петрович ее пытается обмануть, она никогда не поверит, что он болен.

— Почитать, что ли? — сладко позевывая, промурлыкал Ардалион Петрович. — Надо бы просмотреть статейку Рогова… Неприятный человек, три года молчал, и на вот — сунулся в журнал… Ничего дельного, одни повторы, лучше всего статью придержать, пусть еще помолчит…

— Рогов прекрасный ученый, — запальчиво произнесла Евгения Михайловна, — и статья интересная… У тебя мания затыкать людям рот… Почему ты так боишься новых идей?

— Их во все времена боялись, — не предчувствуя грозы, весело проговорил Ардалион Петрович, — дай им волю — и от них некуда будет деться, на каждого младенца придется по две идеи мирового значения…

Экскурс в область парадоксов имеет свои привлекательные стороны: в жизни часто прибегают к обобщениям, когда трудно дурному найти оправдание.

— Опять-таки не всякая идея причастна к науке, — продолжал балагурить Ардалион Петрович. — Леонардо да Винчи утверждает, что человеческое исследование тогда лишь истинное знание, когда возможно математически его обосновать…

Затем последовало нечто такое, чего Ардалион Петрович никак не ожидал.

— Зачем ты выкладываешь мне эти премудрости, ты забыл, что я ими начиняла твои тетради, списывала их для тебя! — Голос Евгении Михайловны дрогнул, что само по себе служило недобрым предзнаменованием, речь стала порывистой, пронизанной едва сдерживаемым гневом. — А ты ведь иной раз на редкость памятлив. Три года ты помнил, что Лозовский ошибся в своих расчетах, и молчал, чтобы вернее расправиться с ним, отомстить за старую обиду. Кто бы подумал, что ты способен так долго копить злобу в себе и тешиться надеждой на скорую месть. Я бы этому не поверила, если бы сейчас не услышала от тебя…